Опиум интеллектуалов

Христианская вера может быть названа всеобщей в том смысле, что она может вдохновить все сущее; она была тоталитарной, когда не признавала самостоятельность светской деятельности. Коммунистическая вера становится тоталитарной с того момента, когда она хочет считать себя всеобщей, потому что только создает иллюзию всеобщности, внушая уважение к официальным истинам, подчиняя указаниям власти все виды деятельности, сама суть которых требует самостоятельности.

Считается, что поэты вдохновляются коммунистической верой, как другие вдохновляются христианством, что физики или инженеры страстно желают служить пролетариату. Кроме того, надо, чтобы убеждения и преданность были истинными, а не продиктованными извне бюрократами, приставленными к культуре. А еще надо, чтобы эти чиновники позволяли самому художнику искать форму, а исследователю – истину. Социалистический реализм или диалектический материализм не напоминают общность в единогласно признанных вере и знаниях. Псевдоединство достигается при подчинении особого чувства каждого духовного мира общественной функции, присваиваемой ему, выдвигая двусмысленные или ложные предложения, лежащие в основе якобы научного и философского учения.

На Западе нам не приходится искать эквивалент исторического материализма, как будто философия могла и должна была зафиксировать в естественных науках их принципы, понятия и основные направления их результатов. Мы должны ревностно сохранять независимость республики ученых или просвещенных людей от угроз с другой стороны железного занавеса, от навязчивой озабоченности социальным обслуживанием или революционным завершением.

Мы будем неправы еще в большей степени, желая услышать положительный ответ, что критике достаточно устранить призрак единства советской культуры и что этот искусственный синтез рассеется сам по себе. С настоящего времени математики, физики, биологи знают, что марксизм-ленинизм – в начале и в конце книги, – может быть, предоставит словарь, чтобы согласовать результаты (но не средства исследования) с официальными теориями. Историки, даже если они в большинстве своем согласились с достоверностью марксистских категорий, чувствуют себя пленниками настойчивой и переменчивой ортодоксии, которая, в свою очередь, вызывает сопротивление народов, чуждых великорусскому империализму и его цивилизаторской миссии. Действительно, католическая догма содержала помимо недоказуемых утверждений, относящихся к понятиям, выходящим за пределы человеческого разума, краткие сведения или систематизацию несовершенных знаний. Но, освобождаясь от невежественных сведений, которые она несла с собой, религиозная догма очищалась, не отрекаясь, углублялась сообразно своей сути. И наоборот, коммунистическая ортодоксия не сможет очиститься или согласиться с рациональными проявлениями без того, чтобы не раствориться в своих составляющих и не рассеяться в совокупности более или менее двусмысленных понятий относительно настоящего и будущего общества.

Идеология, соглашаясь с абсурдностью, становится догмой. И пусть ее принимают для признания того, что в каждом обществе руководящие функции исполняет меньшинство: внезапно уравнивание диктатуры партии с диктатурой пролетариата обрушивает эту идеологию, и остается только сравнить, исходя из опыта, преимущества и недостатки единственной партии и парламента, избранного в результате мирной состязательности. Будет достаточно, если отказаться от этой универсальности, даже не от марксистских пророчеств, но во избежание мистификаций, от версии ленинизма. Социалистическое общество останется в будущем исторической эволюции, но к нему будет вести несколько дорог. Социал-демократические партии будут не предателями, а братьями, они будут выполнять функцию спасения на Западе, где нереальна суровость большевистских методов. Короче, коммунисты искренне согласятся с толкованием, которое им с тревожной готовностью внушают марксисты, не совсем лишившиеся рассудка, обожающие пятилетние планы и ненавидящие концлагеря. Коммунисты будут думать о том, о чем они неохотно говорят, когда ими руководят интересы Советского Союза.

Такой переход кажется простым, его достаточно для того, чтобы задать главный вопрос: если полномочия пролетариата в коммунистической партии не являются универсальными и бесспорными, то революция 1917 года теряет то место, которое ей присваивает священная история, она становится просто удачным мятежом. Каким образом с тех пор удастся предвидеть, какие страны обречены на суровые благодеяния ускоренной индустриализации? Если бы сторонники II Интернационала не были отлучены, как согласиться с тем, что смена одного режима другим требует жестокого переходного периода? Без революционной идеи, отмечающей собой конец предыстории, советская реальность будет только тем, что она есть – жестокими методами модернизации под управлением единственной партии, назначенной не судьбой, но неожиданными перипетиями борьбы между людьми.