Опиум интеллектуалов

В этот момент возникает то, что мы называем обожествлением истории, карикатурой на историческое сознание. Оно учит нас уважению к бесчисленным непоследовательным фактам, множественности значений, которыми они обладают и которые им можно придать соответственно тому, как они связаны с современными действующими лицами, с устоявшимися традициями, с развивающимися последствиями. Обожествление истории дает себе право на постепенное замещение грубых фактов значениями, связанными с якобы окончательной системой интерпретации. Не завершая параноический процесс этого мира, есть риск взять на себя роль судей над побежденными, – государство как свидетель истины. Запад, в свою очередь, ощутил на себе влияние этого исступления: убежденные в полной порочности коммунизма, американские законодатели обвиняют коммунистов тридцатых годов как по приговорам пятидесятых годов. Обвиняемые в советских или китайских тюрьмах должны были написать их автобиографии, кандидаты на въездную визу в Соединенные Штаты вкратце рассказать о своей жизни. В Соединенных Штатах ответы касаются фактов, а автобиографии «капиталистов» по другую сторону железного занавеса должны объяснять факты в зависимости от значений, которые им придают палачи.

Историческое сознание устанавливает границы нашего знания. А в том, что наши взгляды обращаются в прошлое или пытаются прозреть будущее, мы не можем добиться уверенности, несовместимой с провалами в наших знаниях и еще с сущностью становления. Глобальные движения, которые мы выявляем из путаницы причин и следствий, действительно случаются, но нельзя сказать, что массовые причины определяют их заранее. Задним числом позволено забыть о случайном характере детерминизма. О нем невозможно забыть, когда его располагают впереди события.

Историческое сознание учит уважению к другому, даже когда мы боремся с ним. Свойство причин не измеряется свойством душ, мы не знаем выхода из нашей борьбы, каждый режим реализует порядок ценностей, примирение всех ценностей есть всего лишь идея, но не будущая цель. Обожествление истории, напротив, уверено, что действует в целях желанного будущего, видит и хочет видеть в другом только ненавистного врага, которого хочется устранить потому, что он неспособен либо желать добра, либо распознать его.

Последний смысл истории никогда не следует из единственного рассмотрения прошлого. Ни красота космоса, ни трагедии цивилизаций не дают ответа на вопрос, который мы обращаем к небу. Нельзя узнать человека, если не проследить за этапами его постепенных завоеваний, и тогда завтра нам будет преподан новый урок. Может быть, надо посмотреть на статуи пещеры Элефанта[74], чтобы понять своеобразие скульптур собора в Реймсе. Надо, конечно, увидеть «западную» жизнь Токио или Бомбея, чтобы избежать чар нашей псевдоочевидности. Не вступая в диалог с другим, мы не осознаем самих себя в нашем историческом бытии. Когда проводились последние опросы, диалог оставляет нас на той же точке неопределенности, что и монолог. Возрождение любого прошлого не раскрывает ничего больше из нашего предназначения, кроме исследования только нашего сознания. Опустевшие города, поглощенные лесами, героизм воинов, никогда не умиравших напрасно потому, что они перед лицом смерти подтверждали голоса пророков, провозвестников божественной кары или доброй вести, ярость толпы, невинность святых, усердие верующих, но ничего из того, что открывает нам историческое знание, не разрешает альтернативу Царства Божья и земных городов. Шпенглер и Тойнби наперед знали: один – то, что человек есть жертвенное животное, а другой – что человек создан, чтобы поклоняться Богу и объединиться с ним.

Если принять решение в пользу земной юдоли, неопределенность конца соответствует нашим желаниям, а неизбежный конец вытекает из него самого, потому что он являет собой род провидения. Представим отвлеченно условия, в которых уважение, присущее каждому, не было бы несовместимым с процветанием всех и каждого. Неизвестно, оправдает ли будущее это ожидание.

Каждое поколение склонно думать, что его замысел, без учета предыдущего, представляет собой последний замысел человечества. Такое тщеславие лучше, чем безразличие к задачам сегодняшнего дня, которые могли бы возникнуть из убеждения, что все замыслы в равной степени бесполезны. Это убеждение является в наше время не менее отягощенным возможностями фанатизма.