Опиум интеллектуалов

Историческое сознание не рождается вместе с катастрофами нашего времени. Буржуазная Европа, верящая в свою судьбу, в конце XIX века с такой суровостью применяла критические методы, как и сегодняшняя Европа, раздираемая на части. Она не знала всех метрополий, которые мы вытащили на свет из песков, она не завершила обзор умерших богов и поглощенных цивилизаций, она знала не больше, чем мы об особенностях каждого общества и гибельной участи, постигшей по очереди Афины, Рим и Византию.

Это знание чаще всего останется изолированным. Пятьдесят лет назад западные историки не стали бы утверждать, что национальные государства или парламентские режимы смогут избежать разложения, которое разъедает творения, воздвигнутые людской гордыней, как вызов против закона становления. Они верили либо в особенность авантюры, впервые базирующейся на научной теории, либо в отдаленность возможных спадов. Легко сказать, что никакому временному городу не грозит вечное существование, трудно пережить крах.

Судьба философских исторических систем в ХХ веке связана с событиями, свидетелями которых были мы сами. Они не видели Тридцатилетнюю войну, как и Пелопоннесскую или мировые войны 1914 и 1939 годов, но занимаются их причинами и последствиями. Они тайно стремятся найти в них смысл, но не в позитивном значении этого слова: основные факты, которые позволяют понять то, что произошло на самом деле. Смысл, который отвечал бы нашему ожиданию, позволил бы сознанию (совести) оправдать накопленные ужасы. Войны почти не вызывают негодования наблюдателя, который приходит к убеждению, что, порожденные капитализмом, они исчезнут вместе с ним. Битвы, сопровождающие борьбу государств и классов, будут не напрасны, если они проложат путь бесклассовому обществу. Обожествление Истории, возникшее из этой невысказанной тоски по будущему, которое оправдает эту необоснованную идею. Падение Рима побудило святого Августина не ждать от земных городов того, что принадлежит только Божьему Граду. Падение Европы побуждает наших современников вновь обратиться к марксистским предсказаниям, адаптированным к нашему времени методами действия Ленина и Сталина. Разве что подобно Тойнби они не станут идти по пути Шпенглера, чтобы, покружив несколько раз, присоединиться к упованиям святого Августина. Последний смысл этих своеобразных, но братских цивилизаций находится за пределами их самих: каждая из них оставляет в наследство вселенскую церковь, послание которой проходит через века и диалог которой с другими церквями обнаруживает последнее предназначение человечества, посвященное преклонению перед Богом.

История творится людьми, действующими в обстоятельствах, которые они не выбирают по своим вкусам или идеалам, своим несовершенным знаниям, поочередно претерпевающими принуждение среды или ликуя, склонившись под тяжестью старых привычек или вознесшись в духовном порыве. На первый взгляд история одновременно напоминает хаос событий и тираническую систему, каждый фрагмент которой значителен, и систему, лишенную смысла. Наука и философия истории хотя и по-разному, но пытались преодолеть противоречие между преднамеренным характером элементарного факта по отношению к действующим лицам и очевидной абсурдностью целого, между невещественным беспорядком на микроскопическом уровне и слепым законом судьбы.

Философские исторические системы типа марксистской упорядочивают хаос событий, сводя его к нескольким простым принципам объяснений, они связаны по времени с неизбежным движением выполнения человеческого предназначения. Классы подчиняются их интересам, индивидуумы – их страстям, но производительные силы и производственные отношения заставляют из этой беспорядочной смеси внезапно возникнуть последовательности неумолимых, но и благотворных режимов потому, что в них бесклассовое общество отметит свое завершение.