Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

И снова, чуть мрак сгущался, петлял заглохшими дорогами, избегая столкновений с крупными отрядами австрийцев. И снова недосчитывались людей. Теперь они бродили по округе целыми шайками. Месяц походной жизни без городской трехразовой еды был непосилен для этих конторских писцов, монастырских служек, для швейцаров из столичных отелей, кучеров и прочей челяди римских вельмож. Они норовили выйти сухими из воды.

В Терни колонна вдруг пополнилась крепкой подмогой. Три сотни дисциплинированных солдат привел из Тосканы полковник Форбес — англичанин спортивного закала. Он издали был заметен в своем высоком белом цилиндре, запачканном кровью. Гарибальди принял его по-братски, он знал, что англичанин предан идее итальянского освобождения. Но пока Гарибальди и Форбес обсуждали у костра план совместных операций, внезапно дезертировали пятьдесят человек. Их стали ловить, топча поля, открыли беспорядочную стрельбу. И Гарибальди долго стоял над мертвым телом одного бедняги, чье лицо уже прикрыли попоной. Потом собирали брошенные в поле ружья, грузили их на повозки. А уже — некуда, одна обуза! Решили оставить на тайное сохранение кое-кому из казавшихся надежными деревенских патриотов. Впрочем, без уверенности, что завтра те не сдадут австрийцам.

Полковник Форбес откровенно радовался, позабыв британскую чопорность, когда понял, что гарибальдийцы не просто ушли из Рима, а спешили на помощь Венецианской республике — она восьмой месяц была осаждена австрийцами и не сдавалась.

В следующие дни Гарибальди познакомил англичанина с Анитой. К ее беременности, на беду, присоединилась перемежающаяся лихорадка. С синюшным лицом, страдая одышкой, стирая пену с губ, она то ехала верхом, то, опасаясь свалиться из седла, шла в колонне и избегала встречаться с мужем. Сознавала, как должна удручать его своими физическими страданиями. Покряхтывая, Чичеруваккьо расстилал под кустом где-то прихваченный половик и укладывал ее со своими ребятами. Все трое подолгу лежали с открытыми глазами, глядя в знойное небо над головой. И когда Джузеппе находил их, он с отчаянием видел, как горело от жара ее лицо, а озноб сотрясал тело так, что хотелось стиснуть ее плечи и не отпускать. Как же была безмерно дорога ему эта женщина, ее любовь. Полковник Форбес был так воспитан, что, поняв сразу всю сложность их отношений, не задавал вопросов.

А уже наступал настоящий голод. Собирали свекольный лист. Какой-то калабриец наворовал на крестьянском дворе картофельных очисток и наподобие грибной низки развесил их на плечах, сушил на ходу.

Гарибальди догадывался, что римский трибун принял больную Аниту под свое покровительство. И совсем не ради угождения командиру. Он все время оставался таким же бодрым с вечными поговорками, шутками, позаимствованными из комедий масок. Как все толстяки в тяжких испытаниях, он быстро худел, его не узнали бы теперь на улицах Рима — так он отощал. Но в нем жила неукротимая воля еретика. И только сейчас, к стыду своему, Гарибальди начинал понимать настоящую цену этому человеку. Вдруг подойдя однажды к костру, где, как обычно, Чичеруваккьо ужинал по-семейному с мальчишками и Анитой, Гарибальди пришло на ум: почему же он не уходит?

— Не пора ли свернуть на боковую тропинку, брат Анджело? — осторожно сказал он. — Куда вы идете?

— А мы в Венецию, — простодушно ответил Чичеруваккьо. — Надо помочь президенту Манину, очень уж красиво он свои локоны на уши начесывает. Пока дойдем, ребята мои подрастут — и под ружье!

— Дойдут ли.

— Сами посудите, брат: нисколько они не похудели. Даже силенок набрались. Я горжусь ими.

Утром Анита рассказала, что толстяк потому так похудел, что, ужиная из одного котелка с сыновьями, только прикидывается, будто ест, а на самом деле…

— Он и со мной так было вздумал, — усмехнулась Анита.

Она постаралась не заметить, как выступили слезы на глазах Гарибальди. Он круто отвернулся, чтобы ей не было стыдно за это мгновение слабости.

Мальчики страдали невыносимо. У младшего, четырнадцатилетнего, была до крови сбита и вспухла ступня. Он отставал, тогда отец возвращался за ним.

— Ну, арьергард, давай поднесу, что ли. Держись, старина!

И вдруг, припав к голове мальчика, заплакал навзрыд. И улыбался, размазывая слезы. Плакал и улыбался.

В такие минуты Гарибальди сжимал кулаки, чтобы не потерять контроль над собой. Пройдя шагов сто, он останавливался, брал за локоть Чичеруваккьо и бурлил:

— Уходи. Уводи мальчиков. Спасай!

Но Чичеруваккьо был упрям, он начал собирать целебные травы по придорожным канавам. Оказалось, он знал народные снадобья. А однажды, торжествуя и хохоча, принес на рогатине живую гадюку. Она была тут же брошена в котелок и сварена до полного растворения — остались только нитка позвоночника да шкурка. Он поил мальчишку этим знахарским бульоном, разбавлял его шутками и подбадриваниями. И что же — вылечил! Нога перестала гноиться.