Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Но тот обошел его со спины и снова с властной назойливостью:

— Вы покидаете Рим. В пути понадобятся деньги. Я могу ссудить.

Он говорил с ним не как с героем борьбы, а уже как с завтрашним скитальцем. И Гарибальди вынул из поясного кармана золотые часы, снял с цепочки коралловый рог, подарок веллетринской старухи.

— Деньги понадобятся. Сколько дадите?

— И этот коралловый обломыш? Зачем вы его сняли?

— Не продается.

— Суеверие? — Торгаш понимающе улыбнулся.

— Дурак ты… по самые уши, — обозлился Гарибальди.

И пока тот со снисходительной уступчивостью к причуде воина отсчитывал пачку ассигнаций, Гарибальди с интересом разглядывал этого живописного жителя древнего города. Тут со стороны отеля подошел американский посланник в сопровождении секретаря. От имени президента заокеанской республики он выразил восхищение отвагой полководца и предложил воспользоваться гостеприимством американского корвета, стоящего в Чивитта-Веккье, если генерал со своими товарищами решит тотчас отплыть за океан, в Соединенные Штаты.

Мелькнула мысль об Аните, о ее спасении. Так можно спятить — слишком пусто в голове. Как легко в такие дни можно побывать в Древнем Риме, заодно продать часы и отплыть в радушную Америку.

— Благодарю вас, сэр! Вы случайно не из Техаса?

— Вам это важно знать? — изумился американец.

— Простите. У меня был друг из Техаса. Его звали Григг. Джон Григг. Он погиб в морском сражении на моих глазах. Еще раз благодарю от имени всех моих соратников. Но я не приму эту высокую честь. Нас будет слишком много, и мы уйдем все вместе…

— Куда же?

— Думаю, на север. Есть еще земля свободы в Италии.

— В Венецию?

И, не получив ответа, посланник поклонился. А потом, уже по-иному любопытствуя, спросил:

— Генерал, вы сейчас продали свои часы?

— Но у меня осталась эта безделушка, — Гарибальди подкинул на давно не мытой ладони обломочек коралла.

На следующий день Гарибальди назначил всем уходящим сбор на площади Святого Петра. Батареи противника странно безмолвствовали, и тысячная толпа заполнила площадь. У многих на груди трехцветные розетки. За спиной Гарибальди теснился круг самых близких друзей, образовав как бы штаб нового ополчения. Не было многих — Манары, Монтальди, Дандоло. Не было Агуяра… Франтоватый, с синим бантом вместо галстука явился, смеясь в соломенные усы, толстяк Чичеруваккьо с двумя подростками-сыновьями, Уго Басси в монашеской сутане, с распятием на цепочке поверх красной рубахи подошел и похлопал по кожаному мешочку у пояса, сказал:

— Здесь моя незаконченная поэма «Победоносный крест». Ничего, закончу в пути.

И еще были тут Мароккетти, Сакки, Ченни, Коччели, Иснарди. Все они догадывались, как трудно ему начать говорить такому сборищу, подбадривали его.

— Лучано Манара, идя в атаку, командовал трубачу: «Музыку! Музыку!»

— Хочешь прочистить глотку?

— Можно спеть для начала.

— Давай, генерал, не томи!

Ему подвели коня. Он вспомнил конную статую Марка Аврелия с протянутой к войскам рукой, но свою руку не захотел протянуть. Сегодня не будет театра. Он понимал, что нужно сказать нечто большее, чем «За мной, ребята». Это будет, пожалуй, самая длинная речь в его жизни. Но он действительно охрип после вчерашней атаки. И что он им пообещает? Что может пообещать?.. Ничего — вот об этом и надо сказать.

— Я ухожу из Рима…

Так трудно он выговорил это, что в задних рядах не расслышали. Ропот поднялся на площади — его слова передавали из уст в уста, а он принял этот шум за ропот протеста. Он обозлился и помрачнел, повысил голос:

— Всякий, кто хочет продолжать борьбу, может следовать за мной! Но я могу предложить только голод и жажду, холод и зной! Бой без пороха! Зато штыковые атаки!..

Он уже не искал слов, речь сама произносилась; он ничего не обещал — вот ее смысл.

— …Без патронов и снарядов! Зато форсированные марши днем и ночью! Земля будет нашей постелью! Платить мне вам нечем!

Это нужно было сказать — вот этому с подвязанной щекой, и вот этому, рыжему, и вот этому дьяволу с косматыми бровями. Чтоб не надеялись. Голос его окреп и был слышен повсюду. В самом отрицании всяких надежд он давал понять, что ничего еще не кончено… Какой там, к черту, «Consummatum est»!

— Судьба нам изменила сегодня, но завтра… Будем сильны духом! И только тот должен последовать за мной, кто хочет спасения и славы Италии!

Теперь, когда он говорил, бросая слова, как сеятель зерна, от него веяло спокойствием и силой. Но вот он кончил, и сквозь восторженно оравшую толпу к нему пробилась Анита, и он побледнел, заметно сник и обнял ее. Друзья отошли в сторону, они остались вдвоем.

— Рим окружен, мы в кольце, — говорил он, — ты понимаешь? Ты помнишь, как мы уходили из Сьерры?

Анита все помнила: и на этот раз он хотел, глупый, сберечь ее.

— Но я тогда прошла сквозь кольцо!

— Ты была одна. А сейчас пойдут тысячи. И нам наперехват — вся австрийская армия. Она ждет нас! Прости меня, нельзя тебе со мной.

— Нельзя?

— Нельзя, моя Анита.

— Ах, так…

Она вырвалась из его рук и мгновенно исчезла.