Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Со всей резкостью он осудил «политическое умничанье» Гарибальди, его неуместное вмешательство в стратегические решения. Он говорил, что ретивый воин стал для него теперь, «как дым в глазах». За круглым столом триумвирата он не сдержал вспышки негодования, но, отвечая на ультиматум, несколько умерил свой темперамент — военный авторитет Гарибальди оставался неоспоримым. С кучкой молодежи он обращал в бегство солдат лучших европейских армий — австрийцев, неаполитанцев, французов. С этим трудно было не считаться.

На уклончивый отказ триумвирата Гарибальди ответил прямо с коня, — так утверждали легионеры. В его записке, похожей на ультиматум, было всего три фразы:

«Командование 1-й дивизии.

Римская республика.

Мадзини!

Вы спрашиваете меня, чего я хочу, и я отвечаю: для блага республики я могу быть полезным только в двух ролях — или неограниченного диктатора, или просто солдата.

Выбирайте.

Ваш Дж. Гарибальди».

Но выбирал уже не Мадзини. И не Гарибальди. Выбирал генерал Удино.

Официально известив Рим об истечении срока перемирия и вероломно пообещав не нападать раньше утра четвертого июня, он за две ночи до срока начал генеральную атаку.

Той ночью утомленные походом легионеры были подняты на ноги грохотом пушечной канонады. Осадные батареи теперь могли вести убийственный огонь по городу — от тех парапетов и балюстрад, от тех террас виллы Корсини, где в апреле занимал превосходные позиции батальон Монтальди. Чтобы спасти Рим, теперь надо было сбросить противника с холма Четырех ветров. Что ж, попробуем.

Это была беззаветная штыковая атака, одна из немногих в истории войн. Она продолжалась волнами, как прибой, в течение шестнадцати часов всей ночи и следующего длинного летнего дня. Отряд стрелков под командованием Мазины и Леджиеро первым ворвался, одолев парковую ограду, в тенистые аллеи. Верхом на коне Гарибальди высился в гуще легионеров. Рядом с ним смертельно ранен в грудь Мазина. Падая с карабином в руке, он зацепился шпорой за стремя, и конь долго волочил его по земле. Волна за волной — атакующие уже бежали по трупам. Тогда Перальто увлек бойцов за Гарибальди, как за знаменем, и тут же пал мертвым. Тогда Дандоло в очках и в шляпе, также пораженный осколком, поднял над головой саблю: «За мной!» За ним шли на смерть шестьдесят оставшихся бойцов. В конце атаки, когда французы покидали парк и в беспорядке сбегали с холма в заросли пылавшего дрока, вокруг мертвого Дандоло, поднятого над головами товарищей, оставалось двадцать пять смертников. Выбиты были почти все офицеры отряда Манары. Под вечер захваченную виллу держал Медичи. Из дворцового пруда торчали стволы сброшенных орудий…

Сто восемьдесят убитых, более тысячи раненых — такова была в рядах римского гарнизона кровавая жатва сражения третьего июня.

Рим не сдавался еще месяц.

Анита не видела Рима. Она явилась, когда французы уже захватили бреши в стенах, и молодежь, огрызаясь в кинжальных рукопашных схватках, отошла на Аврелианову стену. Но еще неделю Медичи со своими бойцами, потеряв дневную связь с городом, защищал Вашелло, замок «Корабль» — триста камней и триста трупов. Анита побывала там ночью. Она скрывала от заокеанских друзей свою беременность. В развалинах Вашелло ее рвало совсем не от трупного зловония, об этом никто не должен был знать. Рим она не видела, только углы каких-то стен, крутые спуски с лачугами по сторонам, пустые дворы в обломках, зловонные клоаки сочащихся жижей аркад. Она не видела Рим — она его защищала. Как-то в глаза ей бросились тысячи маков на поляне одного из парков. А спустя час она не нашла к нему дороги. И была еще ночь, проведенная в роще миндальных деревьев, — что-то неземное в своей красе. Хосе откуда-то принес корзиночку клубники, и, выбирая самые крупные ягоды, она торопливо рассказывала ему о Ницце, о матери, о детях. Куклу маленькой Терезиты она передала ему только на словах: она потеряла ее где-то в дорожной панике. Он крепко сжимал ее шею, прихватив копну черных волос, и потом повернул голову — смотри!

Холм Джаниколо, на склоне которого они лежали, извилистым контуром гребня прочертил рассветное небо; деревья, стены и крыши в прозрачном воздухе были обрисованы с необыкновенной отчетливостью.

— Я не видела Рим, как жаль, — сказала Анита. — У меня за пазухой письмо генуэзской родни Мамели. И я даже не могу доставить его.

— Ему вчера ампутировали ногу. Он умирает от заражения крови. Его больше не увидят в Генуе, — сказал Гарибальди.

— Мне говорили.

— Я сегодня поеду к Мадзини и покажу тебе дорогу в госпиталь. Обратно ты доскачешь? Не заночуешь где-нибудь в кустах?

Не услышав ответа, он заснул как убитый. А она шептала над ним молитву и потом осторожно целовала сомкнутыми губами знакомый шрам за ухом. О, как любила она его душу, открытую всей красоте и радостям существования, и его изувеченное тело. Он вздрогнул и открыл глаза. Миндальное дерево, небо и Анита.

— Я уже старик, Анита.

— Молодой старик.

Она изо всех сил прижалась щекой к его плечу.