Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— В том-то и штука! Сегодня для Италии он, что Кальвин или, наоборот, Лойола для своего времени. Сколько противоречий! Непостижимая натура! Иногда казалось, что его любовь к человечеству во сто крат беспощаднее к людям, чем казематы Шпильберга. Помню, он говорил, что самые человечные идеи зреют быстрее, если их орошает кровь мучеников.

— Не надо слишком буквально понимать его слова, — ласково возразил Гарибальди. — Фанатик у нас почти ругательное слово. Со времен Возрождения синоним беспощадности, бездушия. Но дело-то в том, что только одержимые достигают цели. Одержимость — величайшая сила. Я сам не раз видел, как тонут хорошие пловцы, а неумелые дотягивают до берега. Мадзини бесконечно благороден, деликатен, бескорыстен. И одержим.

Анцани слушал его улыбаясь.

— Ты не хочешь понять меня. Смешно заступаться передо мною за Учителя. Но, черт возьми, на то и даны нам болезни, чтобы иметь время подумать, — он задохнулся и, поморщившись, продолжал: — Мадзини самый праведный из всех политиков мира. Молодых всегда увлекают крайности отрицаний и утверждений, а он без компромиссов всегда стремился к одной цели.

— Почему мы говорим о нем в прошлом? Мы же скоро увидим его…

Франческо вздрогнул всем телом и обернулся: кто-то стучал в дверь.

— Что с тобой? — встревожился Гарибальди.

— Ничего. Ничего. Кто-то постучал. Это ничего.

Дверь открылась. Агуяр принес горячее молоко, поставил на откидной столик.

— Смотри не обожгись, полковник, — сказал он. — Жестяная кружка. Севрские сервизы мы оставили в Монтевидео.

Больной нашел в себе силы улыбнуться и стал пить молоко медленными глотками. Не мог же он признаться, что его смертельно испугал четырехкратный стук — та-та-та-та. Всего четыре ноты. Этот стук преследовал его с тех пор, как утром он услышал за стеной игру капитана на клавесине. Он откинулся, закрыл глаза.

Убедившись, что он уснул, Гарибальди осторожно вышел из каюты.

А на палубе — шум, хохот. Толстяк Прокопио делал упражнения с чугунными ядрами, громко отдувался, пушистые черные баки трепетали на румяных щеках, как крылья гигантской бабочки-могильницы на алых цветах канны. Было забавно наблюдать, как на его руках шарами вздувались бицепсы. Его фигура в тельняшке, на расставленных ногах, с полусогнутыми руками, симметрично поднятыми над головой, мучительно напоминала какой-то предмет. Гарибальди не мог вспомнить какой.

— На что он похож? — спросил он Кончелли.

Тот ответил не задумываясь:

— На канделябр.

Вокруг рассмеялись. Конечно, теперь кличка прилипла навсегда.

На корме под палящим солнцем играли в кости. Ставка — американский орех с рябоватой твердой скорлупой. Их целая куча лежала тут же в бумажном мешке на дощатом полу палубы. А на теневой стороне криворотый боцман в берете на левом ухе поучал легионеров над ветхой картой звездного неба.

— Вот слышали вы — говорят «путеводная звезда»? Моряки так ее назвали. Эти слова пришли с моря. В ненастье корабль, как слепой без поводыря, как овца без пастуха, как… — он не нашел более точного сравнения. — А ну, называйте мне знаки Зодиака!

— Овен!

— Водолей!

— Рак!

— Козий Рог!

— Девка!

— Дурачье! Не Козий Рог, а Козерог. Не Девка, а Дева! Невинная. Чему вас только в школе учили.

Сдерживая улыбку, Гарибальди прошел дальше и остановился. Теперь, когда на палубу высыпали люди, океан уже не завораживал своей бесконечностью, не расслаблял своим покоем. Но как же быстро легион погрузился в беспечный быт путешествия, позабыл о цели. Что это? Спасительный отдых солдата? Или просто слабость человеческая? И какой же силой духа обладает Мадзини, ни на минуту не отвлекающийся от своего жизненного дела. Что-то путаное сейчас плел Анцани. Мадзини, конечно, велик. Народ его знает. Но знает ли он народ? Если жить всегда в таком жестоком напряжении, можно потерять ощущение самой жизни, тогда перестанешь понимать и потребности простых людей. Почему-то не хотелось вспоминать первую встречу в Марселе, никогда о ней он никому не рассказывал.

И снова голос Кончелли отвлек его — какие-то задорные, наивные слова:

На нас красная рубаха,
Мы вперед идем без страха.

— Да нет же, нет! — перебил его чей-то голос. — Лучше так, ближе к делу:

Мы в Италию явились,
Сапоги не запылились.

— Сочинил!

— А ты попробуй спой!

Гарибальди притаился. Ведь они сочиняют гимн возвращения! Ему-то казалось, что забыли, зачем и куда плывут. И его еще упрекают в излишней доверчивости! Сама жизнь говорит, что верить надо только в хорошее. Если Франческо суждено умереть, это случится не раньше, чем мы увидим родные берега.