Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Умирая, Анцани убеждал не присоединяться к королевской армии. Какая ночь — скорбь прощания и ярость схватки! При свете свечи, задуваемой ветром, Анцани заклинал устраниться от этой чужой, династической войны. Говорил от имени Мадзини. Желтый огонек то выхватывал из мрака его костлявые скулы, то погружал во мрак. И тогда виден был лишь слюдяной блеск чахоточных глаз.

Страшно спорить с умирающим. Трудно было поверить, что устами умирающего говорил Мадзини. Но именно такую директиву привез Джакомо Медичи. Ему тоже нельзя не верить.

Гарибальди сказал тогда, что прекращает схоластический спор, что он никогда не руководился догмой. Этот ночной разговор выглядит так же нелепо, как если бы люди стали спорить, в каком порядке выносить вещи из горящего дома. Он не узнавал себя — улыбался язвительно, повторял, что судьба Италии ему дороже чистенькой тоги республиканца. И вдруг увидел огромную кисть руки Анцани, беспомощно тянувшуюся за кружкой с водой. Кисть казалась огромной, потому что рука стала тонкой, как барабанная палочка.

Он больше не спорил тогда. Опомнился. Гладил его руку, отмалчивался.

Он больше не спорил, но поехал в Ровербеллу, в Турин, в Милан, терпеливо вел нудные переговоры с Карло Собреро. Реже улыбался, чаще задумывался.

По вечерам его ободрял Скарлатти, хозяин дома, где он появлялся, только чтобы выспаться. В комнате постояльца старый нотариус усаживался в низкое кресло, чопорно прикасался губами к предложенному бокалу, расправлял жабо из пожелтевших кружев и начинал вслух вспоминать о недавних событиях. Теперь их во всем мире называли «пять дней Милана». Фантастика! Старик до сих пор не мог опомниться. Безоружное население одного итальянского города заставило уйти пятнадцатитысячную австрийскую армию. Дамы в кринолинах плавили свинец во дворе палаццо Барромео. Студенты и старые плотники додумались делать деревянные пушки, окованные железными обручами, и стреляли из них, возвращая австрийцам их собственные ядра. Ученые-химики в своих кабинетах изготовляли пироксилин. Цирюльники и адвокаты, торговцы и врачи, ремесленники и священники сооружали баррикады, складывали позади них груды камней. Ребятишки надували воздушные шары и пускали по ветру, прикрепив прокламации с призывом к сельским жителям. Окруженный валом с бастионами, Милан не мог рассчитывать на вмешательство в городское сражение окрестных деревень, но крестьянские отряды показали себя, когда враг покатился из города.

— Знаете ли вы, что такое опьянение борьбой? — вопрошал Скарлатти, устремляя на постояльца наивный взгляд голубоватых выцветших глаз.

Тот скромно улыбался в бороду.

— Опьянение — это когда море по колено, — назидательно говорил старик. — Ничего не жаль! Вы не представляете, что летело в спины бегущих солдат. Я не говорю об обломках карет, клавесинов, школьных пюпитров, театральных декораций. Но когда серебряные блюда и вазы превращаются в метательные снаряды, это значит, что их обладатель прыгнул выше головы. Возвысился над исконными собственническими инстинктами. А благородство неимущих? За время этой сумятицы — ни одного преступления! Бедняки возвращали золото, найденное в правительственных сундуках! А храбрость? У кого оказывалось оружие, тот уже считал себя непобедимым. Двое студентов удерживали свою баррикаду двадцать четыре часа. Сутки! А что тогда считалось оружием? Австрийский батальон вынужден был отступить под градом пустых винных бутылок… Кто их опустошил? Этого я не могу вам сказать. Там я не присутствовал.

Старик отхлебнул из бокала и продолжал:

— Но вот чему я был свидетель. Вернусь назад и замечу, что мы не только оборонялись. Мы захватили ратушу Бролетто, арестовали начальника полиции Торренцани, но здание полиции было для нас недоступно. Его окружали дома, где засели кроаты. Тогда из толпы штурмующих вышел калека. Опираясь на костыль, он пошел прямо к полицейской казарме. Его голову защищал матрац. Мне сказали, что это Паскуале Соттокорно, сапожник, недавно выпущенный из острога. Так вот, он шел не торопясь и не ускоряя шага. И, подойдя к казарме, — да, я забыл сказать, что в руке у него был еще и горящий факел, — подойдя к дверям казармы, он, также не торопясь, облил их азотной кислотой и поднес к ним факел. Потом так же невозмутимо возвратился обратно. Пожар вспыхнул и охватил соседние здания. Австрийцы сдались. Больше я не видел этого Соттокорно. А хотелось бы.

— И мне хотелось бы, — отозвался Гарибальди.

Они помолчали.

— Я составил себе представление о неукротимых и славных миланцах, — сказал Гарибальди. — Но как вели себя австрийцы? Что делал Радецкий?