Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Народ — это великое единство. Он судья, как живой закон мира. При чем же тут венценосец Пьемонта! Когда я говорю, что революция — дело народа, это не холодное доктринерство, а эманация всех моих ежечасных размышлений. Это мои сновидения в ночные часы. В Марселе, в Женеве, в Лондоне. Когда я вижу наш народ, разрозненный в нужде, придавленный политическим рабством, занятый лишь поиском пропитания, подобно животным, то даже тогда на отупевших лицах я узнаю божью печать. Вот почему я говорю вам — бог и народ! Бог и народ. И мое сердце начинает биться, как колокол, когда народ прозревает, объединяясь в единой вере, в единой мысли о равенстве и справедливости. Он забывает о гнете нищеты, сознает свои права и обязанности, как некогда народ Ломбардской лиги, как швейцарцы времен Телля, как парижане четырнадцатого июля… Но тогда я ощущаю как позор то, что молодежь записывается под знамена венценосного труса…

Гарибальди слушал в смятении: значит, Медичи и Анцани в точности повторяли его мысль? Да что же это творится! Или он сам слеп и глух? Сам чужд народному делу? Мадзини отговаривает патриотов вступать в армию? Мадзини…

Он догнал Учителя, схватил его за руку, увел в сторону от его свиты. И тут, на каком-то огороде, были сказаны решающие слова начистоту, которые Мадзини никогда ему не простил.

— Что вы сейчас проповедовали? Где тут веление жизни? Я слышал всю вашу речь.

— Да, я видел вас, я обращался и к вам, — говорил Мадзини, и его выработанный книжный тосканский диалект звучал еще более аффектированно, оттого, что он волновался. — Вы пошли за королем, а люди идут за вами. Итальянцы вам этого не простят.

— Слова бессильны, — горячился Гарибальди. — Я всегда буду с теми, кто действует, а не говорит. Сегодня действует только пьемонтская армия.

— Вы теряете себя, герой Монтевидео! Только республика принесет нам и независимость, и обновление. Кому из коронованных пигмеев можно доверить великое дело объединения? Кто из них не подписывал кровью своих подданных позорные договоры с австрийцами? Кого из них не отделяет от народа стена предательства? У Карла Альберта был в эти дни последний шанс оправдать доверие Италии, когда он захватил деревушку… эту Санта-Лючию, так, что ли?.. Но он не воспользовался и этой возможностью, остановился у ворот Веронской крепости. Впрочем, для нас оно и лучше…

— Что? Что вы сказали?! — вскричал Гарибальди.

— Я сказал: чем хуже, тем лучше! — отчеканил Мадзини и, резко повернувшись, пошел прочь.

— Чем хуже, тем лучше… — прошептал Гарибальди.

И пока он шел к своим, больше не оглядываясь, одна мысль стучала в висках: как мог Мадзини договориться до такого! Сказать про Италию, ждавшую победы над чужестранцами, чем хуже, тем лучше, — все равно что пожелать, чтобы было хуже родной матери.

Августовская грозовая туча с градом пушечно грохотала над Миланом и его предместьями. Гарибальди с непокрытой головой шел под хлеставшим потоком градин. «Чем хуже, тем лучше», — повторял он про себя. Он обожал Мадзини и не мог понять, как тот за бедствиями страны, ее сынов, ее солдат не видел их страданий. Ведь всякий раз, теряя в бою не только друга, но просто товарища по оружию, он, побывавший в сотне огненных перепалок, был близок к отчаянию. Скажи ему, что сражение будет выиграно, только надо похоронить этих поименно названных соратников, он подумал бы, трубить ли в атаку, хотя кто-кто, а он-то знал, что победа покупается лишь ценой крови, ценой жизней.

В тот день град целыми полосами выбил кукурузные поля под Миланом. Друзья не узнали Гарибальди, когда он возвратился в часть. Большим клетчатым платком он вытирал мокрую шевелюру. И кто-то из легионеров заметил, вглядевшись: «Седеет наш командир…»

В Монце он получил приказ главного командования начать операции на правом фланге противника и тотчас же послал разведчиков узнать диспозицию австрийцев. Но не успели они вернуться с донесением, как… гром среди ясного неба! По дорогам уже шли беженцы из окрестностей Милана. Ломбардцы не раз испытали на себе, что такое месть австрийцев.

Четвертого августа король сам предложил перемирие, и оно было великодушно принято Радецким.

Народ Милана вновь ощетинился. Осадили дворец. Летели камни. Занимался пожар. По улицам проходила на запад пьемонтская армия, и никто — ни солдаты, ни офицеры — не понимали, почему они отступают. Наутро по взбудораженным кварталам разнеслась зловещая весть — спасая свою шкуру, король бежал ночью, как вор.

Перемирие, капитуляция, бегство. На площади маленького городка солдаты бросали ружья и разбегались. Дни кошмара, охватившего всю Ломбардию, в самом деле посеребрили виски Гарибальди. Почему мы отступаем? Здесь воняет изменой! Как можно, чтобы на глазах исчезала, таяла отличная армия? Еще совсем недавно, проезжая через Минчо, он видел пьемонтские войска, этих бравых молодцов, единодушных в своем нетерпении скорее ударить по врагу.