Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— Если судить по моим встречам с австрийцами в мирные годы, это добродушные люди. Веселые, любят музыку. Но в военное время люди делаются как звери. Казалось бы, жестокость и любовь к музыке несовместимы. А Радецкий? Фельдмаршал забился в полуразрушенную крепость. Кастель — это единственное неприступное место в городе. Там помещались казармы. Он не так глуп, наш бывший военный губернатор Радецкий, он еще до революции начал укреплять Кастель, но довел работы только до половины. Он попытался захватить заложников из революционного правительства — не вышло. Поспешно занял все бастионы, окружающие город. Безбожник и богохульник, он разместил тирольских стрелков в нашем знаменитом соборе, и они стреляли из-за мраморных выступов в колоколенках. Правда, пленные говорили, что сам он жил в Кастеле в маленькой комнатке, питался одним ризотта, шесть дней не снимал сапог и не спал как следует ни одного часа. Он предложил нам перемирие, мы отвергли его. И он отбыл во главе своих солдат в крестьянской тележке, заваленной сеном. Неплохо? Как вы находите?

Гарибальди находил, что это не только неплохо, но даже очень хорошо.

3. Несчастный народ! Несчастный…

В Милане его узнавали на улице. В красной блузе, подпоясанной ремнем, со шпагой, он шел к военному министру Ломбардии; последний разговор был назначен по военному времени минута в минуту, но за человеком в красной блузе следовали молодые люди, забегали вперед, чтобы задержать, поговорить. Толпа молодежи росла, ожидала на перекрестках. Наконец он не смог дальше идти.

— Гарибальди, веди нас! Дай оружие и веди в бой! Гарибальди, мы верим тебе!

— Спасибо, друзья, спасибо! Но я опаздываю, меня ждет королевский министр. Дайте пройти.

И на ступенях дворца, подняв над головой скрещенные кулаки, он сказал взволнованно, только голос был тихий, не на всю площадь — лихорадка обессилила его:

— Мы будем воевать вместе. Италия смотрит на вас с мольбой!

Не все слышали его слова. Но офицер, вышедший его встретить, остановился на повороте мраморной лестницы и сказал:

— Нас, итальянцев, губит экзальтация. Не правда ли? Это хвастливое сборище…

— Это отряд добровольцев, готовый идти на фронт, — твердо возразил Гарибальди. — Им не хватает двухсот ружей.

И дальше оба шли молча до расписных — золотом по белому — дверей кабинета.

Странно и занятно: Карло Собреро встретил его в стеганом халате нараспашку, на широких лацканах красовались королевские ордена. Гарибальди видел уже немало министров и генералов, видел не раз и синьора Карло, но такого халата с орденами еще никогда не видел.

— Я заметил, что, даже направляясь в министерство, вы не расстаетесь со своей красной рубахой.

Военный министр утопал в мягком кресле, и его протянутая рука была в самом деле похожа на руку утопающего, но он не был уверен, надо ли ему хвататься за спасателя.

— У стен министерства я только что имел счастье убедиться…

— Знаю, знаю, — брезгливо не дослушал Карло Собреро. — Знаю, знаю. Это символ революции. Нечто обагренное кровью.

— Да, эта блуза собирает молодых добровольцев…

— И служит прекрасной мишенью для врага! Но мы еще не решили, нужны ли вообще добровольческие отряды.

Наконец наступил час, когда Гарибальди получил приказ заняться укреплением района Бергамо и формированием новых частей ломбардской армии. Предстоящая деятельность не очень привлекала его, это была несвойственная ему организационная работа. Но все же работа, а не пустые препирательства, какими он занимался в штабе армии и в ставке венценосного главнокомандующего.

Там пахло изменой. Трудно объяснить, как рождалось это ощущение. Собирая добровольцев в Бергамо, засылая своих людей в высокогорные долины к горцам, Гарибальди понимал, что даже там, в горах, догадываются — король снюхался с Веной. Король не прочь позволить нанести себе поражение, чтобы австрийцы пришли и восстановили порядок. Несчастный народ, его снова предавали правители.

Приехав в Милан по делам экипировки, он встретил Мадзини. Это случилось в толпе где-то на окраине. Не подходя ближе, он услышал голос Учителя и ушам своим не поверил: измученный бессонными ночами, с воспаленными глазами, несчастный Мадзини как будто отговаривал молодых людей, желавших записаться в королевскую армию. Он говорил слабым голосом, но приподнято и обращаясь как бы не к этим молодым миланцам, а к невидимом тысячной толпе на площади святого Петра в Риме: