Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Обо всем этом был осведомлен Гарибальди — слухи с непонятной быстротой обегали страну, да и провинциальные газетные листки дорисовывали картину. И все же не чтение газет и не слухи повергали временами в уныние его упрямую натуру. Самым глубоким разочарованием после возвращения на родину было безразличие крестьянства. Крестьяне слишком были привязаны к своему очагу, к земле, которую возделывали, к своему селению и церкви, господину и патеру.

В деревню вступали войска, все равно чьи и какие, — крестьяне подозревали в них только мародеров и распутников. Ужасно было, что, в самом деле, раньше гарибальдийцев появлялась какая-нибудь шайка — грабили, насиловали, убивали… Отряд Гарибальди входил в деревню. Разгромленный замок, безлюдные улицы, разбитые бочки, сломанные телеги, дымящиеся костры, куски недожаренного мяса в луже вина, распоротые мешки с мукой, груды битой посуды, и среди полного разгрома — тоскливо мычащий скот. Не раз в Америке Гарибальди видел такое, но там необъятные просторы чужой природы придавали всему библейское, что ли, величие. Здесь, на родине, все это было просто злобным надругательством. Кто его совершил? Итальянцы? Едва ли. Австрийцы? Вернее всего, они… Из двери часовни, распахнутой настежь, выползал колченогий старец, ведомый простоволосой изможденной женщиной. Они смотрели на волонтеров мутными глазами, шипели:

— Нечестивцы. Дьявольское семя. Разбойники.

— Дурачье! — крикнет кто-нибудь из рядов. — Мы несем свободу вам, всей нашей родине.

— Какая там родина… Наша родина — наш приход.

Вот и весь сказ.

В другой раз на горной дороге встретили отощавшего крестьянина, еще не старого, с огненными глазами, зловещим крючковатым носом. Гарибальди попросил напиться воды и услышал в ответ:

— Кто ты?

На нем была крестьянская одежда, но, может, это бродячий монах? И Гарибальди, объятый давним отвращением к попам и монахам, сразу лишаясь своего дара ладить с людьми, отвечал ему в тон:

— Я дитя человека. Потомок Адама. Борец за правду.

— За правду, говоришь? Правдой владеет только дух божий.

— Дух божий? Ты с ним знаком? Встречался? Вот карабин. Ты его видишь? Хочешь, дам тебе в руки? Ты его пощупаешь. Хочешь, выстрелю? Ты его услышишь. А божий дух? Ты его видел когда-нибудь? Чем он тебе помог? Этот карабин стреляет в австрийцев.

— Сколько гордыни в глупых безбожных головах! Человек может верить только тому, что окутано божьей тайной. Я не дотронусь до твоего карабина. У нас в деревне не нуждаются в оружии. Нас охраняет бог, — и глаза еще сильнее пылают адским пламенем, сопит крючковатый нос.

Кто же он был? В самом деле монах-побирушка? Или юродивый? Или младший брат какого-нибудь барона, бесправный отпрыск владельца замка с жалким титулом кавалера? Кавалер, обнищавший до того, что его можно принять за простолюдина. Для крестьянина он выражался слишком высокопарно.

Но некогда разбираться. И волонтеры шли дальше, так и не дождавшись кувшина с водой.

Деревня подавлена игом попов. Гарибальди опять вспоминал Америку и теперь по-новому смотрел на свою родину. Сопоставляя языческое невежество индейцев со здешним невежеством, взлелеянным отцами-иезуитами, он находил, что здесь хуже. Безнадежнее. Полузабытая детская неприязнь к падре Джакконе вскипала с новой силой. О, эти фанатики-мракобесы, будь они прокляты во имя Италии! Это они, иезуиты, выдумали, что все средства хороши для достижения цели. Это они развращают умы невежеством, плодят нищих, предавая анафеме паровые машины, железные дороги, фабрики и заводы, они клевещут на борцов за независимость. Они внушили крестьянам, что гарибальдийцы стремятся свергнуть троны, разрушить церкви, разграбить страну, чтобы прийти к власти, стать хозяевами всей Италии. Будто им все равно, будет ли Италия едина и воспрянет или будет раздроблена и умерщвлена.

Кто тут может бороться с этим черным воинством, с этой тьмой демагогов и клеветников? Какой-нибудь местный грамотей?

Он встречал по пути таких грамотеев. Их попадается не более двух на всю округу. В лавке сельского бакалейщика бедный и праздный кавалер, младший представитель дворянского рода, толкует с собутыльниками про равенство и свободу, а в послеобеденный час играет в кегли с крестьянином и, охваченный неудержимым азартом, забыв о равенстве и братстве, требует, чтобы тот ему поддавался. И так до вечера, пока старший брат, хозяин замка, не позовет его заменить недостающего партнера для партии в трик-трак. Такой кавалер-грамотей приносит из деревни в усадьбу все новости дня — в какой семье забеременела девица и кто согласен покрыть грех, по какой цене сбывает лавочник зерно третьегодняшнего урожая, в чьем доме обедает нынче падре. И все далекие события мира, какие сообщил цирюльник, — что происходило во Франции, о падении правительства Ламартина, о волнениях в Венгрии. Как может такое ничтожество просветить крестьянина? Он презирает мужичье презрением нищего, кичащегося единственным своим достоянием — принадлежностью к знатному роду.