Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

После швейцарцев ему во всем виделось только смешное — среди великолепных руин ползли и расползались молчаливые фигуры в черных сутанах, похожие на гигантских термитов. Сколько же их? Он стал считать. По пути до площади Испании насчитал сто двадцать семь и бросил. Термиты проползали и исчезали, будто зарывшись в серый песок. Он смеялся.

И еще помнилось: он постоял у фонтана Треви, где толпились путешественники. Было что-то звонкое, победоносно-веселое в фигуре Нептуна, выплывающего из глубокой ниши в раковине, влекомой морскими конями. Из-под ног Нептуна через пороги фонтана вода ниспадала маленькими усмиренными водопадами. Кто-то подсказал матросу, что надо бросить в голубую воду монетку, чтобы еще раз побывать в Риме. И он бросил.

Что ж, приметы сбываются. Впрочем, ничего удивительного, что всесветный скиталец еще раз побывал в Риме. Надо поторапливаться. Условились выехать обратно в Риети в девять вечера. Бедняга Буэно сейчас мотается по интендантствам, выбивает для рубах кумач и, наверно, подковки для сапог.

Гарибальди отбросил пончо и шапочку с перьями: на улице будут узнавать, а хочется, как тогда, в юности, бродить одному по городу. Надел американский серо-зеленый плащ и с непокрытой головой вышел на Корсо.

Толпа катилась подобно реке и понесла его вместе с собой. Справа и слева вливались новые ручьи, движение становилось бурным, нетерпеливым. На древних плитах слышался гул тысяч шагов. Поющие голоса сливались в могучий хор. Давно он не слышал поющий народ.

Море рук: в воздух бросают береты, платки, каскетки. Кричат: «Да здравствует свободная Италия!», «Кардиналов — вон!» И верно, что-то не видно ни одного из семидесяти двух кардиналов в их раззолоченных каретах. Зачем подвергать себя риску? Народ ненавидит их лютой ненавистью. Про них говорят: «Эти семьдесят два — пена ада».

Нетрудно заметить какой-то особый порядок в разгулявшейся стихии. На углах гражданская гвардия. Юноши, почти подростки, с важностью несут свою почетную службу. И здоровенные усачи добродушными улыбками прикрывают смущение, стесняются вынужденного безделья.

Но вот какой-то позеленевший от страха монах прижат толпой к стене. Кровавые лучи заходящего солнца не могут скрыть его бледности. Зловещая, почти библейская картина.

— Что он сделал? — спросил Гарибальди.

— Папскую аллокуцию стал читать, — ответил гвардеец. — Не первый за сегодняшний день. Я уж наизусть выучил. — И он гнусаво передразнил: — «Кто не знает, что Рим теперь стал лесом, населенным зверями рыкающими, захвачен вероотступниками, еретиками, вождями коммунизма и социализма…»

Гарибальди рассмеялся, и смех его будто отозвался в звоне колоколов, вдруг обрушившемся на улицу, на поющую толпу. Что-то мощное, весеннее было в перекличке человечьего гомона и меди малых и больших колоколов.

— Кажется, сегодня в Риме нет ни одного негодяя, — вырвалось у Гарибальди.

И тотчас голос из толпы:

— Все подешевело, вот и люди похорошели.

И другой поддержал:

— Это с тех пор, как Пий подобрал полы и всех нас к дьяволу послал!

Теперь, перебрасываясь словами с прохожими, Гарибальди уже не искал одиночества. Ему недоставало товарища, недоставало Франческо, Луиджи. Не дожили. Остался Мадзини. Но он еще не выбрался из Флоренции. Кажется, у него там с Гуеррацци и умеренными большие нелады. Его ждут в Риме. В этот день было бы легко и просто поставить крест над всем, что было между ними в Милане. Несогласие, недоразумения, нежелание понять друг друга — все пустое, дым и копоть угрюмой поры отступления. А вспомнить бы давнее — как в Марселе Мадзини спросил моряка, мечтает ли он увидеть когда-нибудь Рим простого народа?

Есть человек в Риме, которого Гарибальди в глаза не видел, но в воображении своем как бы сроднился с ним. Чичеруваккьо! О нем ходят легенды. Нельзя даже понять, кто он. Одни называют его лудильщиком, другие — ломовым извозчиком, некоторые — виноторговцем, чаще — просто ремесленником, а еще — «римским префектом божьей милостью» или «идолом римской черни». Говорили, что он приобрел известность после избрания Пия IX, но более достоверным казался слух, что в своей среде он был давно всем знаком и сам знал всех. Он рассуживал семейные распри, давал советы беднякам, как извернуться в нужде, одалживал друзьям и соседям последние гроши. Застольный балагур в тратториях. Трибун на народных сходках. Но настоящая слава, можно сказать, его политическая карьера началась, когда раскрыл заговор иезуитов против доброго папы. Вначале понтификата он свято поверил в либеральные устремления Пия, влюбился в него и, зная всех в городе, не только с легкостью Лекока раскрыл заговор, но и помог арестовать всех его участников.