Опосредованно

«Я тебя так же, как Веру, люблю, правда, можешь в это даже не верить, – сказала Лена. – Не забывай, что так оно и есть. Конечно, я не умею, как папа, прямо громко об этом сообщать все время, на руки хватать, кружить, чтобы такой фейерверк, шутихи, хлопушки, конфетти. Хотела бы, да не умею. Но люблю. Но и Вера тебя любит, как никого. Можно было совсем никому не говорить, но ей сказать, ты же ее знаешь, сколько вы, вон, секретов от меня таите, про некоторые я уже и сама догадалась. Этот несчастный приз от школы, ваза эта, по-тихому пропавшая из дома, наверно, лет восемь уже как ее грохнули, не сказать что такая тайна, а, однако, тишина, никто ничего не сболтнул, никто ни на кого не показал. Пойдем, посидим со всеми».

Женя, словно чуя паленое, проводил Веру только до квартиры – и к чести его стоит заметить, что время было уже позднее, имелась причина не засиживаться, и все же Лена успела переглянуться с ним многозначительно, пока закрывалась дверь, а он бесшумно успел показать, что выдыхает с облегчением. Аня очень волновалась перед ее приходом, произнесла даже слово «признаться». На что Владимир сказал, слегка кипятясь: «Что значит “признаться”? Ты украла у нее что-то, что ли? Да все больше бы переживали, если бы ты в нашисты пошла, или, как это сейчас называется, в юнармию, там, вот уж по какому поводу стоило бы переживать. А тут, господи, ну, лесбиянка и лесбиянка, ты же не назло ей лесбиянка, скорее себе самой назло, когда так подставилась. Вообще, просто извинись перед ней за эти “ничего”, что ты говорила, это-то и обидно было. А больше тебе не за что извиняться, вроде бы. Ну, еще за то, что ты от нее утаила. Это тоже край, и совсем некрасиво было. Она-то тебе все рассказывает из того, что ты нам не рассказываешь. Ох, жалко, что сейчас вы дневники не ведете. Такие в тетрадках в клеточку. В общих. Насколько проще было бы найти такую и подло читать».

«Я не подставилась, – сказала Аня. – Человека я угадала, что хороший, только не угадала, что она ко мне ничего не испытывает, кроме дружбы. Я думала, что у меня есть радар, ну, как в кино. (Правда, по нему выходило, что чуть ли ни треть школы можно… склеить.) Решила не в школе знакомиться, а в студии. Ну вот, так и получилось, что я дружбу за любовь приняла, а потом еще плохо думала о ней, решила, что она все разболтает, а когда не разболтала, стало еще хуже, потому что с таким человеком, правда, хочется все время быть, никогда не устанешь, и как можно найти другого такого, только чтобы он тебя любил, а не дружил с тобой, – непонятно. И еще я ее напугала все же, потому что она такая же, как я, ну… мы почти близнецы, только не внешне, а внутри».

«Блин, хоть бы ты хуже училась, что ли, – пожалел Владимир, – можно было начать наезжать, что об учебе нужно думать, а не о шашнях. Или чтобы у меня, когда я учился, был бы какой беспросвет, чтобы так, знаешь, заметить, дескать, мне бы твои проблемы тогда, а то там жрать было нечего, три года в одном костюме ходил с заплатками, попутно еще вагоны разгружал. Так ведь нет».

«А я ведь такой твоей подругой и была, – догадалась Лена. – Мне потом Ира выложила некоторые свои откровения, но, как видишь, дружим, с удовольствием даже. Говорить “не переживай” без толку, все равно ведь будешь переживать, но все равно не переживай, мне кажется, найдешь кого-нибудь, почти все рано или поздно находят. Или ты действительно рано начала искать. В школе не каждый начинает встречаться с кем-то, согласись. Ну, вот сколько пар у вас в классе? Всего ничего, насколько знаю, да и те распадутся, когда до вуза дойдет, все равно нужно какое-то равновесие для этого всего, знать, чем человек собирается заниматься дальше, что он на самом деле за воротами школы, за скобками оценок в дневнике и похвал учителей. Какая-то самостоятельность требуется, нужно видеть, насколько человек действительно решает что-то. Так мне кажется».

Владимир кивал, кивала и Аня, Никита не кивал, потому что давно уже незаметно отключился и был вынесен за кулисы, на кресло-кровать в спальне Владимира и Лены.

«Еще я не знаю, как бабушка с дедушкой, – призналась Аня. – Им трудно будет объяснить».

«Анечка! Они после войны родились, не знаю, что им там трудно будет объяснить. Они такие вещи видели, такое переживали, что это просто смешно даже, переживать за такое, – проникновенно и беспечно сказал Владимир. – Что уж более дикое может быть, чем кукурузу на Урале пытаться выращивать? А они выращивали. И ветвистую пшеницу пытались выращивать. И это только в пионерском возрасте, не говоря уже о том, что во взрослой жизни. Они столько видели, что сомневаюсь не то что в их сильном удивлении, просто на их удивление вовсе не рассчитываю, честно говоря. И вообще, если уж так печешься, что они могут забеспокоиться, можно не сообщать особо, пока не найдешь себе кого-нибудь, кого можно уверенно предъявлять, а там уже смотреть, как они удивятся».