Опосредованно

Веру Аня тоже не очень всполошила, не было ни паузы во время развязывания шнурков, ни какого-то обдумывания, когда после слов Ани Вера молниеносно выдала сварливым голосом: «Я тоже лесбиянка. Потому что мужиком Женечку назвать никак нельзя. Он от “Лунной сонаты” и “Зеленых рукавов” носом шмыгать начинает, не знаю, какие у него картины там перед глазами во время этого. Кто она хоть?» Аня объяснила, и Вера, снова, совершенно не думая, предложила: «Давай махнемся». Всегда, если Верочка принималась разбрасываться такими словами, Владимир и Лена бросались упрекать ее в безоглядной черствости, потому что за все эти годы как-то прониклись Женей и, несмотря на все слова про будущее, которое рушит школьные парочки, школьную дружбу и все такое, не сговариваясь даже друг с другом, надеялись, что наблюдают будущего зятя в лице Жени, – к нему не нужно было привыкать, не нужно было знакомиться и привыкать к его родителям тоже, тем более сами собой как-то прошли несколько совместных посиделок. В любом случае, спор с Верой прекращался тем, что аргументы Владимира и Лены упирались в то, что у Жени может закончиться терпение, но на это Вера всегда отвечала: «Ну и на кой он тогда нужен с таким маленьким запасом терпения, когда еще ни до свадьбы, ни до детей не дошло? И он, кстати, тоже не подарочек».

Оставаться в гостиной, пока девочки шушукались у себя, оказалось почему-то неловко. Владимир, конечно, ходил туда-сюда, то вроде как в туалет, то за кофе, еще что-то там себе придумывал, чтобы перехватить обрывок разговора. То, что его беспокоило, он все же выдал Лене: «А может, правда, внимание к себе привлекает, просто сама еще этого не понимает, может, ей так проще, чтобы не спрашивали, когда мальчик появится, все такое?» «Так тяжело, что ли, принять?» – слегка удивилась Лена. «По-всякому пытаюсь посмотреть. Все равно же соперничество между ними есть как-никак. Она, может, и не осознаёт этого. Какой только фигни не бывает. Увидела, где, чего, решила так пострадать. Я принимаю, просто боюсь: а вдруг она сама себя обманывает, из-за того, что, ну, всяко ее задвигали всю жизнь. А она у нас очень упрямая, она всю жизнь так может прожить из-за своего упрямства. Сколько вот женщин, наоборот, живут с мужем, хотя на самом деле не должны, тоже вот из упрямства этого, чтобы казаться всем такой хозяюшкой, а сейчас в другую сторону мода пошла». «Мода, блин, – только и могла сказать Лена, чтобы Владимир озадаченно притих. – Этой моде уже сколько лет, как в “Неточке Незвановой” появилось это все, эти отжиги с княжной, несмотря на всеобщее осуждение, все эти их приключения и в детстве, и после долгой разлуки, и еще этот вывод, что страсть подобна игре на скрипке, так что даже и не знаю: насколько это мода, а насколько действительно скрипка».

Лена так привыкла хранить свою тайну, настолько естественно, казалось Лене, было с ней жить Владимиру, который всегда знал ее, хранящую свой секрет, поэтому не замечал, что с ней что-то не так, девочки, которые всю свою жизнь наблюдали перепады Лениного настроения от суетливой раздраженности до благостного спокойствия, в упор не видели очевидного… Так привыкла Лена, что ей казалось, будто и тайны-то никакой нет. Несколько раз в этот вечер, когда укоряла Аню, что, ну от своих-то как можно таить, слегка столбенела: «А сама-то». Поглядывая на Владимира, что устроился, поблескивая цветными пятнами в очках, смотреть телевизор, такой одновременно уверенный, что все знает, и от этого путающийся в этом знании, предполагающий то одно, то другое, Лена пыталась представить, что было бы, если б она ему открылась. Насколько проще все бы стало, право слово. Лена сама не понимала, что ее останавливает после всего, что было между ними, это бы уравновесило вину Владимира, которую он, кажется, испытывал до сих пор, она даже и усилилась, когда Лена примирилась с тем, что Никита существует, когда он первый раз уснул рядом, невидимый, но как бы обложенный по контуру тонкими неоновыми трубками желтого фонарного света, и если Лена говорила, допустим: «Господи, он с мороза заходит, и пахнет одновременно ребеночком и холодом, это как, знаешь, со своими не наигралась будто, но в это и невозможно наиграться», – она видела эту вину в его глазах. Но зато во время ссор чуть ли не (да не чуть ли, а на полную катушку) наслаждалась этой виной, когда могла сказать: «Десять с лишним лет! Вот это все, что у нас сейчас, все это могло быть десять с лишним лет!», а он не знал, что ответить.

«Прискребусь-ка я к Иринке, если она не занята», – с удовольствием сказала Лена, чтобы перебить желание сболтнуть на волне вечерних откровений еще и про себя. Дело было в том, что прошел уже эффект от очередного стишка, но ломка еще и не показала ушек своих, торчащих над сознанием Лены, – самый такой приятный отрезок времени, если не брать в расчет пик прихода после стишка.