Оппенгеймер. Альтернатива

– Я знаю, – тихо сказал он. – Может, процитировать тебе что-нибудь еще? – Она вопросительно посмотрела на него, и он воспринял это как разрешение продолжать. – «Я хотела жить и отдавать, но почему-то не имела физических и душевных сил для этого. Я думаю, что всю свою жизнь была лишь обузой. По крайней мере, я способна избавить воюющий мир от бремени парализованной души».

Она сидела молча.

– Узнаешь слова?

– Я… я не…

– Еще не написала их. Это так, но ты готовишься. Уверен, что ты мысленно составляешь эти или немного другие слова. Ты собираешься записать их ночью, после того, как выпьешь таблетки.

Она покачала головой:

– Это… – Она, будучи психиатром, имела в своем распоряжении огромный лексикон, связанный с душевными расстройствами. Но через мгновение она закончила простым словом: – Тревожит.

– И тебя, и меня. Но, любовь моя, я пришел, чтобы удержать тебя от приема этих таблеток, чтобы ты не писала это письмо.

Она опустила взгляд на обшарпанные половицы.

– Я просто хочу покончить с этим, Роберт. Я хочу, чтобы вся эта боль, все это смятение закончились.

Он чуть заметно наклонил голову:

– Не думаю, что боль и смятение когда-нибудь полностью закончатся. Но они все же слабеют. Я тоже пытался покончить с собой – один раз, о котором я тебе рассказывал, много лет назад, когда я был гораздо моложе, чем ты сейчас, после тех невыносимых событий в Кавендишской лаборатории, а потом еще… – Он закрыл глаза, вспоминая то, что случилось с ним тринадцать лет тому назад – и через десять лет после сегодняшнего вечера – в ванной комнате Герба и Энн Маркс, после того как Льюис Стросс обрушил на него это подлое письмо с обвинениями. – С тобой еще не покончено, – мягко сказал он. – Тебе предстоит еще написать много стихов.

– Все так трудно, а ты… ты так далеко.

– Я знаю. – Он снова закашлялся, и она стиснула его руку так, словно надеялась изгнать рак из его тела. – Тебе всего двадцать девять, – сказал он, удивляясь этому факту. – Боже, вот бы снова стать двадцатидевятилетним! – Ему столько стукнуло в 1933 году, в разгар беззаботных довоенных лет в Беркли и Калифорнийском технологическом институте. Как же давно это было. В палеозойской эре. Он посмотрел ей в глаза, с болью осознавая, что гипнотическая сила, которой раньше обладал его взгляд, исчезла. – Обещай мне, Джин. Продержись, еще… ну-ка, прикинем… продержись еще семь недель. Сможешь? До двадцать первого февраля, до твоего дня рождения – ради меня. По крайней мере, попробуй; узнай, что значит быть тридцатилетней.

Она ненадолго задумалась и отрицательно покачала головой.

– Допустим, у меня получится. Но где ты будешь через шесть недель? Это будет… э… День святого Валентина. Где ты будешь тогда? Не этот ты, а тот, что помоложе, тот, что из этого времени? Где он будет в ту ночь?

Да, другой, молодой он, который тоже существует. Она была остра на язык.

– Ты же знаешь, что я участвую в секретном проекте.

– Что-то настолько важное? Прямо безумно важное? – Она устремила на него испытующий взгляд. – И что же это такое? Что это за чертова штука, которая для тебя важнее меня?

Оппи вернулся мыслями – перескочил вперед – в апрель 1954 года.

«– Вы провели с нею ночь, верно?

– Да.

– Это случилось, когда вы работали над секретным военным проектом?

– Да.

– Вы не подумали о том, что это не соответствовало требованиям безопасности?

– Это было само собой разумеющимся. Ни слова…»

И ведь он на самом деле не сказал ни слова о чем бы то ни было, касавшемся секретных вопросов. Он всегда был лоялен, всегда хранил тайну, никогда не ставил под угрозу безопасность страны, никогда не выдал посторонним ничего, связанного с Манхэттенским проектом. До слащавости, до отвращения хороший мальчик.

Но его все равно вышвырнут на помойку. То самое правительство, которому он так прилежно, так долго служил, самым публичным, самым унизительным из возможных способов лишит его допуска к секретной информации, превратив из национального героя в посмешище нации. И если человека накажут за преступление, которого он не совершал, то что же мешает ему в таком случае на самом деле совершить то, в чем его обвиняли, верно?

Джин смотрела на него молящими нефритовыми глазами – женщина, решившаяся этой ночью превратиться в une martyre.

Женщина, любящая его.

Женщина, которую он любит.

Но, будь оно все проклято, свою страну он тоже любит.

– Прости меня, – сказал он, – не могу. Но если ты продержишься, – он прикрыл глаза, считая в уме, – пятьсот семьдесят восемь дней… нет, это же високосный год, да? Пятьсот семьдесят девять дней, то, обещаю, ты все узнаешь. – Весь мир узнает.

– Это такое далекое будущее.

Он грустно улыбнулся:

– Когда-то, давным-давно, я тоже так думал. Шестое августа 1945 года.

Она встала с жесткого креслица и пересела к нему на кушетку.

– А если я продержусь до тех пор, мы будем вместе?