Opus marginum

Я пытался бросить писать, но как говаривал мой друг Гера (он не мог бросить курить): «Дни без курения пролетают мгновенно, запоминается только одно — как смертельно хотелось курить». То же и я. Было бы странным — не заштриховать собой каждый квадратный миллиметр текста. Было бы нелепым — моё желание прирасти, присосаться к себе и толстеть, розоветь, окунуться в разврат, объять (объ—яти) эту жизнь, бывшую для меня необходимостью. Нервы наизнанку. Запой. The Waste land. Больше уже ничего не хочу. Водки? Я временен. Всё-таки это очень тяжело — любить всех за себя. Я знаю, что я гибну, но я не могу ворваться, не сорвавшись. Это не простое похмелье — мне оно просто не доступно, я вывернут и вшит. Тупоумие, константное тупоумие, приводящее к полнейшей деградации вне и внутри. Когда руки начинают вонять как ноги, когда во рту битое стекло, бывшее некогда полной бутылкой вожделенного эликсира, сознательная дизэрекция, приносящая импотенцию /выть хочется от отчаяния/ — я уже не человек. Человек не уже, а продолговатее и приплюснутее (приблюзнутее). Тысячи медленных переходов из сердца в легкие — неспособность приблизиться к бумаге, к гитаре, к голове. Единственное приближение — приближение к стакану любой ценой (страданием или состраданием). Хочется грязно шутить, ибо пределы чуть-чуть повыше моего слова, а я намного выше границ. Преступить уже не хочется, хотя совсем недолго до преступления. Уже нет ещё, кроме того, что уже /никогда/ не доступно. Тошнотворные мысли неминуемо сольются в огромную солнцеобразную блевотину. Я пью, я ничего не могу с собой поделать. Мертвое кино, бесполезность бесполого театра.

Я никогда не буду иметь детей. Нет, не потому, что я бесплоден, импотент или предпочитаю силиконовые скафандры живому общению. Я не монах, не голубой, не прочий извращенец. Я никогда не проходил стерилизацию. Я не дрочу, как Андерсен и не удовлетворяюсь поглаживанием маленьких головок, как Льюис Кэрролл (странный народ эти сказочники — либо извращенцы, либо лётчики). Я против абортов in any case. Я просто не хочу иметь детей. Ведь иногда /всегда/ достаточно желания — вот о чём мы обычно забываем.

Во время учащающихся и протекающих во всё более тяжёлых формах алкогольных пароксизмов, мой мозг спектрографирует пространство, заставляя его подчиняться бумаге, а тело, ощущая потребность в чтении, этом утомительном и ненужном занятии, хаотично движется вдоль книжных полок, понимая, что выбор не будет сделан. Вот тогда я чувствую себя безнадёжно счастливым человеком — я защищён собственным безразличием к себе, и на постороннее безразличие мне наплевать…

…Алкоголь — воистину великая вещь, ему можно только поверить, отдаться без остатка, принести в жертву всё. Главное, нужно убить, задавить, унизить его антипода, каковым является не трезвость, нет, а похмелье — этот искусственно выдуманный жупел, вымученный чьей-то слабой коварной завистью. Перед алкоголем не надо благоговеть, рабски осознавая его превосходство, с ним нужно быть на равных и петь ему, как пели великие Рабле и Честертон, его не нужно втаптывать в грязь, разбавляя водой или презирая, а хуже того, наказывая его служителей /братьев/ — помните: никто не застрахован от его мести…

…Алкогольное забвение. Я часто не могу отличить безумия Гамлета от сумасшествия Лира, и мне хочется верить старику Пейотлю, пытавшемуся сбросить с трона Аквавиту и сделать своего сына властелином. Где ты, король Мескалито I?

/Получается какой-то сто двадцать первый день, сочинённый извлекателем квинтэссенции с присовокуплением макулатурных листов на причудливые сюжеты./