Opus marginum

Универсальный (universe) гомосексуализм — апогей (gay).

Кстати, о гомиках.

Меня в первый и последний раз изнасиловали в задницу, когда я подцепил триппер.

Доктор приказал мне встать раком и впихнул в анальное отверстие какую-то здоровенную фигню.

После этого я понял, что даже под страхом смерти мне не стать «голубым».

Когда закапало в первый раз (боже мой, в 25!), пришло ощущение — я перестал быть мальчиком.

Заодно я осознал, как хреново женщинам в критические дни.

Марта чуть не откусила мне вчера.

Потом мирилась, потом опять ругалась.

Глупая агрессия, присущая /сучка!/ женщине — точная копия поведения деревенских собак.

Цель мужчины — крепкая цепь, отстрел или подарок первому попавшемуся /«Отдам щенка в хорошие руки»/.

Опять бросаюсь из стороны в сторону.

Но уже не могу как раньше /возраст, здоровье, лень/.

Картинки из прошлого: пью пиво — трезвею — привожу себя в порядок.

И сразу же после беседы с профессором-культурологом я уже керосиню с каким-нибудь бомжем или уголовником, чтобы завтра с утра, насобирав в коридоре грязных бычков, идти читать доклад «Перевод как художественная интерпретация».

Глан спит.

Какой из него выйдет толк?

Не пьёт, не бегает за девчонками /они за ним тем более/, хотя… вот она, нужная страница: «Николай Гоголь, долгое время занимавшийся онанизмом, написал несколько превосходных комедий после того, как испытал полнейшую неудачу в страстной любви».

Нет, не для Глана — у него в гульфике уже сейчас гоголь-моголь.

Пусть спит. Мне опять надо побыть одному.

Дурак Кельт дважды был прав, накарябав на стенке в моём сортире: «Без людей страшно, с людьми — жутко».

Долго он там сидел. После таких посиделок рождались разрозненные листочки эгоанархий и экстремальных заметок насчёт смерти и фекалий.

Кстати, всё, о чём он писал, было абсолютной правдой, так что все пуритане считали его тронутым пошляком — что поделаешь, если правда такова; ничего жареного — сублимация опустившейся филологии.

Он сейчас уже спился или умер — автофатализм.

Божественный Прометей (изувеченный /измученный/ орлом /циррозом).

Должна быть такая профессия — хороший человек.

Её обязаны создать хотя бы для меня.

Тогда я не смог бы пить.

Я мог бы работать чьим-нибудь Другом.

Но… как всегда у слов возникает наклон (крен) — условное наклонение /словно клонит в сон/.

Это самоутешение, самоотрешение — псевдопанацея, её уместнее назвать уринотерапией, «лечение собственными умственными шлаками».

Как-то Гера рассказывал мне о «чёрных курильщиках».

Сера, окисляющаяся на дне океана, не может возгореться, как следует и дымит, дымит.

Там никогда не появиться огню — давит мир.

А ведь мне всегда казалось, что у огня только один выбор: либо полыхать, либо подыхать.

Чёрный курильщик — похмельный огонь, бесконечный мартиролог угоревших и вдохновлённых.

Лежу, окисляюсь…

Курю.

***

Итак, Итака… Я дома. Вечно господь Бог суёт свой волосатый нос в моё безделье. С похмелья в мою гениальность врывается твердь /«твердо»/, и я не нахожу себе места. Пустота заполняется «хотением». Но ведь совершенно не этично упрекать Робинзона за мастурбацию /а Пятница?/.

Зачем я пишу? Жадность доводит человека до того, что, начиная с детской игры в «бутылочку», он всё равно когда-нибудь захочет сыграть в ящик. А не пишущему человеку страшно умирать. Для человека текста в этой смерти всё поправимо. Во имя текста мне приходится занимать у жизни под будущую смерть, как приходится занимать у друзей под будущее банкротство. В отличие от жизни текст не может быть перенасыщен, ибо существует бесконечная многоуровневость каждого знака. Своей дурацкой игрой я всем порядком поднадоел, от эгоанархий и шизорелятивистских языковых перверсий мне необходимо изредка поворачивать к тому, что кем-то обозвано «Тропиком Рыб». Снятие напряжения через/сквозь сопряжение с источником текста.