Opus marginum

Когда ко мне приходит осознание того, что так, как пишу я, до меня не писал никто, я чувствую себя самым несчастным человеком в мире. Кто-то просто выбил двери восприятия, и этот жуткий сквозняк — постоянная причина моих болезней. Ублажая себя свежевыкопанным из пепельницы окурком (я не знаю, зачем и кому это нужно — французское мурлыканье Вертинского — слякоть на душе и во рту). Рядом спит Глан — будильника, он, конечно, не слышал, а природный не срабатывает довольно часто (разбитый циферблат, повисшие стрелки — я бы давно уже застрелился). Я пишу уже второй час, но проснуться мне мешает совесть — хотя я вряд ли знаю, что это такое. Кстати, когда держишь левую руку в кармане джинсов, почерк получается более кривой, чем обычно. Это утро — ИСБАХ ПРЕЛЮДИЯИФУГА CMOLL. Занимаясь освежением слов, мне почему-то всегда приходится заниматься их свежеванием. Я ненавижу эту хирургию, я люблю слова, люблю видеть овалы их голов, олово голоса. Я охочусь у логова Логоса (будущую фугу я выдерну из розетки пепельными пальцами). На губах вчерашние волосы из не отмытого стакана с сегодняшним чаем бежево прокуренного цвета моих старых тонированных очков (не хочется ставить запятые, обвисшие от холода — символ вынужденного полового бессилия — следствие долгого купания или лыжной прогулки). У меня есть только авторучка, разъезженные мозги, чешущийся от небритости подбородок и бешеное желание блевать от наглого вида крошек в оставленном на похмелье стакане. Пятнадцать литаний мрачного Шарля и своя шестнадцатая: «Ради братьев своих, не униженных верой, ради Гойи, Уайльда, Рембо и Бодлера, Сатана, помоги мне в безмерной беде!» Кончается водка, пропадает охота писать.

Глан нагл…

1

Только прохладное пиво и туго набитая «беломорина» могут подавить эту запойную растерянность. Я сижу в «Пальмах», мечтая о «той» жизни, которая начнётся сегодня. А я ведь не помню прошлой ночи, все разошлись уже после меня (значит, около одиннадцати), но Марта осталась. Марта, не тебе ли посвящал акростихи висельник Монкорбье (или Делож?). «Мне б сразу погасить в душе пожар…»

Атараксия (глупое искусственное слово, но раз уж оно напросилось на лист, то пусть будет). Мне всё равно, создала ли нас глупая воля или бездомная истина и кто мы: мысль идеи или сон воли. Такие вопросы — кость любомудрам. Лёгкая печаль… /Omni animal triste post coitum?/. Через полчаса должны прийти Годо и Север с новыми иллюстрациями /мне очень нравятся его диптихи на маленьких листочках/. Вторая кружка идёт медленнее и приятнее, начинаю приводить в порядок очертания стойки, мятый галстук (чего только не нацепишь с утра) и свои слегка похмельные мысли. Сегодня Муза не приходила, и я вовремя смотался до ее прихода — иначе бы весь вечер насмарку — сиди да пиши, а я уже затрахался писать для абстрактных потомков крезанутых современников (хоть за эти слова можно получить по морде и от тех, и от других).

Замучившее безденежье, деградация, безработность, безвольная безропотность, и все-таки ожидание, вера и друзья. Сегодня Арт сказал, что моя вылупленная роль бродячего филолога — это только повод убивать день в каком-нибудь прокуренном «Лиссабоне». И самое противное — я полностью с ним согласен. И я буду ждать Годо с Севером, потому что денег на следующую кружку у меня уже нет.

— Давно накачиваешься? — Север был слегка навеселе.

— Дольше, чем ты думаешь. Давай сюда иллюстрации и закажи мне кружку пива, — я бесцеремонно вытащил у него из нагрудного кармана пачку сигарет и бросил на столик.

— Я не могу больше рисовать, я уже два года не читаю ничего, кроме этикеток и способа приготовления на упаковках. И, вообще, не устраивайся, нас ждут через час у Арта — он засунул пачку обратно в карман.

— А где Годо?

— Зайдет к тебе завтра утром. Поехали!

В троллейбусе Север мне что-то долго втирал о возможностях работы и о всяких разных других возможностях, а я чувствовал себя абсолютно параллельным тошнотиком, дрыгавшимся перпендикулярно старому остову электроусой тарахтелки. Внетелесное ощущение прикалывало своей хаотичностью—космичностью—эротичностью не—быти—я полудохлой (двух—полой) личности Севера, везущего меня в мою ПЬЯНКУ, весёлую своей ненужностью и нелепостью. Весь мир — текст, и все мы в нем деконструктивисты» — как когда-то написал Кельт /самый дилетантствующий из всех любомудров слова/. Следовательно, Север для меня всего лишь знакомый знак, окказиональный своей инаковостью.

Едем к Арту. Мы звали Арта Ихтиандром — он любил заниматься любовью в ванной, а если это не удавалось, то прямо там же и мастурбировал, с удовлетворением наблюдая за тонущими капельками спермы. Он называл эти толпы ныряющих детей моделью зарождения мира. Едем к Арту.

2