Opus marginum

Опять в грязных трусах. Выдавливаю раба из тюбика «Мятной». Последнюю каплю из последнего тюбика. Вчера было две зубных щетки, а теперь одна — этим все сказано. В городе сегодня все девки заповылезают (язык по-достоевски красиво заплетается). Что я ей сказал? По-моему, когда она испридыхала свой дурий вопрос: «Сможешь полюбить?», я срезал: «Плевое тело». Или все же проинтонировал крючок вопроса? Пофиг, нечего истерзывать мозг. Будь у меня собака, такая же назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Надо постирать труселя да дырку на причинном месте (во язык дает! — для многих это место — следственное, а для некоторых и подследственное) заштопать. Да нечем сделать и то, и другое — добухался до нуля. Холодильник — лобное место для мышей, счета за квартиру — мечта идиота, если бы там поставить «плюс», шкаф для одежды пуст: все перекочевало в тазик для белья (в «тазике» зачеркиваю уменьшительно-ласкательный). Утешает только то, что самый великий человек в истории был самым бедным. Соседи не здороваются, зато издалека отдают честь местные «баклажаны». Да еще и Маша…

Ну, вот, во рту полегчало. Теперь — в рубашку с воротом-наждаком, джинсы с вентиляцией и незавтракавшие кроссовки. Куда? Конечно, к Энджи. Если будете спасать падших девок, спасите одну для меня. Похмелье — источник цитат. Но надо найти и алкогольный источник. И без ссылок.

2

Булькает домофон. Две ступеньки подъезда. Буква «а» в литерной табличке расширяется до всемирной литературы в кратком изложении. Чувствую себя, как пингвин, который прыгает задом вперед, потому что ему важнее видеть не куда он попал, а откуда. И ужасно хочется почему-то нырнуть так глубоко, чтобы никогда не возвращаться на землю, оставив позади всю ту кучу дерьма, которую мы называем цивилизацией. Хотя путь вверх и вниз — вниз — один и тот же путь. И пропасть, в которую я лечу, не имеет дна. Я падаю, падаю без конца. Но это бывает с людьми, которые в какой-то момент стали искать то, что не может им дать привычное окружение. И сегодня мне абсолютно плевать, что я из класса плохопитающихся. Интересно, Энджи одна? Натыкаюсь на какого-то пивного мальчика лет начала призыва и инстинктивно забираю у него из рук банку коктейля. Просто на автомате.

— Охренел, дядя?

— Ага, попутал, — выпиваю залпом.

— Рамсы?

— Вальты, — содержательный ответ глубокомысленному вопросу.

— А по сопатке?

А ведь меня предупреждали, что там, где дни облачны и кратки, родится поколение, которому умирать не больно. Вниз, ухом об урну. «This is the end, beautiful friend». Кровь. А некровавых сказок и не бывает. Но на моем трупе не должно быть ссадин — только следы от поцелуев. Нет, вроде жив. Верняк, то, что мы родились — плохое предзнаменование для бессмертия. Умереть из-за банки коктейля? Не мой фасон… Мне следовало бы иметь свой ад для гнева, свой ад для ласки; целый набор преисподних.

Откуда эти бабушки взялись так рано? Еще штаны на заднем интересном месте крякнули. В конце концов, всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам.

— Живой, милок? — стоило, наверное, получать по сопатке, чтобы «пьянь» и «синяк» транформировались в «милка». И вообще, я сам бы хотел твердого ответа на этот вопрос — в многозначительном (очи в гору!) «там» должно быть больше этих подъездных сторожевых, чем меня подобных.

Lets cross the t’s:

«пошли вы» — бабушкам;

«мчусь к тебе» — Энджи;

«самое важное в жизни, чтобы было, чем проблеваться» — себе.

Ч. Т. Д.

3

Все. Я — московский Гамлет, тащите меня на Ваганьково. Два двора. Налево. Наискосок. Тупиковый подъезд без домофона. Не успеваю открыть дверь.

— Уверен, что жить на земле невыносимо. Но больше жить негде? — Фил чуть ли не разрезает мне переносицу массивными очками. Сводный брат Энджи всегда любил ставить меня в тупик (и не только своей парадной!). Но сегодня не смог.

— Ну так тормозни шарик, я выйду, — протягиваю ему трясущуюся вялую кисть. — Сестренка дома?

— Давно хотел тебя спросить…

— Хотел — спроси, но только похмели.

— Похмелю, спрошу, отвечу… — Фил отчеканил этот «мир, труд, май» («veni, vidi, vici», «citius, altius, fortius») на автомате, как будто опохмелять меня вошло в привычку. Он сам не пил и меня пьяного не переваривал. Женщины, священники и евреи обычно не напиваются, так как они слабы. А этот философ почему трезвенничает? Ладно, для полного здоровья не важно пить непрерывно, как утка, а важно выпить с утра. А это сейчас получится.

— Пойдем, любомудр, — мне сразу полегчало. Предвкушение, возможность, наличие — прекрасное лекарство.

— Я не философ, а математик, — он поправил окуляры. — Философия — лишь физкультура для ума, математика — вот спорт. А здесь я перворазрядник.

«Ты — нервозарядник», — хотел я парировать, но благоразумно промолчал. В конце концов, пусть утро и было варфоломеевским, вечер предвкушал быть вальпургиевым. Пусть мелет — только безумцы воспринимают себя всерьез. Да и истинный талант вызывает восторг, прежде всего, у своего обладателя. А я сегодня — дерьмоустойчивый и доброзависимый.