Opus marginum

— Во, бля, достоевщинки подпустил. Энджи-процентщица. Да и Лизавету я топориком, и Зою Космодемьянскую болгаркой. Фил, я обещаю — на поминки приду, в остальном — отстань.

Я всегда считал, что разговоры изобретены для того, чтобы мешать людям думать, но Фил с математической методичностью заставлял меня выковыривать мысли и пускать их по расширенным алкоголем каналам. Да, я одиночка и сам знаю почему. Меня с детства учили, что люди одиноки, ибо вместо мостов они строят стены. Но я упорно верил, что всякая стена — это дверь. Упорно знал — чтобы умно поступать, одного ума — мало. Знал, но не делал. Да вообще ничего не делал — пил, пел, писал, кого-то чему-то учил и считал, что иду по правильной дороге, которую выбрал сам. И делал очередную ошибку — двигаясь без цели, нет смысла выбирать дорогу. Обычные цели были мне либо не по нутру, либо не по карману. А что-либо выдающееся я не находил в себе наглости придумать. И гонял себя из тупика в тупик, от борта к борту, тупо промахиваясь между луз. И считал, что это правильно. Самонадеянно, как черный шар в «американке», смеялся над болтающимися в сетке — им уже не выбраться из карьерных или семейных луз. От этого я производил слово «лузер» — прочно закрепившиеся в общественной иерархии, но не понимающие, что они — в сетке. А они, в свою очередь, считали меня, свободно прыгающего по сукну — лузером. Кто же из нас прав?

— Эй, полуродственник, напился уже, что ли? — вкрадчивый голос расшифровщика формул вытолкнул меня из нервного тепла самокопания. Лицо у него сейчас было очень подходящим для выступлений по радио. Я засмеялся.

— Ты три раза проспишься, пока я надумаю прикорнуть на бревнышке. Ну че ты пристал? Я не помню, чтобы встречался с Энджи. Давно не видел. У меня сейчас Маша. Была. Есть. Тебя это не волнует. У меня случается пьяная амнезия. Но не до такой же степени, черт его в задницу. Завтра приду на похороны трезвым, назло себе, тебе, всем, — глотнул, занюхал, крякнул. — Мне еще Машу найти надо (я ляпнул просто так, ибо этой идеи у меня еще не возникало).

— Ладно. Понял. Я пошел. Завтра — похороны, послезавтра — заходи. Последняя лекция, — он легко вскочил на ноги и, не оглядываясь, удалился к остановке.

4

Ну вот — я один в компании с целой бутылкой водки и неплохой по моим временам закуской. Думать уже не было желания. Я всегда был фаталистом — Маша или вернется, или нет. Но ведь кто-то должен меня кормить и платить за квартиру?..

Ничего нового не хотелось, да и искать вариантов не было. Но это решать не здесь и не сейчас. Я закурил, и одновременно услышал хруст сломанной ветки — из зарослей со стороны помойки показалась мятая кепка.

— Звонил тебе, звонил — тишина. Уже час брожу без толку, башка трещит, — Коля-пожарный, собутыльник из соседнего дома, как всегда с утра — на посту.

— Ну так садись, похмеляйся, — я достал из пакета бутылку. — Слушай, Николаша, помнишь Аньку, к которой я бегал раньше? Рыжая такая?

— Эта, которая померла позавчера? — Коля всегда знал все новости округи. — И чего?

— Чего, чего? Что говорят? — не знаю, почему мне это было нужно, но я решил узнать подробности смерти Энджи.

— Я слыхал, что брат пришел домой, а она лежит в коридоре, завернутая в полотенце. Башка в крови, комод в крови.

— Менты что говорят? — я понял, что пока не переработаю эту никак до меня не доходившую мысль — никакой алкоголь меня не успокоит.

Когда я забивал оторванной перилиной одного седояйцевого поэта, который пытался раскурочить мою песню погнутым амфибрахием, я успокоился парочкой прямых в дактиль, и стакан спирта примирил меня с его экзистенцией.

Когда Маша публично высказала, что мой нижний герой тонет в ее конюшнях, я выложил его на стол, прямо в салат, а затем заставил ее слопать это блюдо при всей честной компании и запил текилой с пивом.

Я многое делал, после чего мне было стыдно или нет. Я просто по-своему понимал свободу — либо она есть, и в ней есть я, либо люди, чурающиеся моего существования, просто несвободные ублюдки.

Вообще, наблюдая за миром, я все больше утверждаюсь — становится все меньше отпрысков, и все больше отблевков. Я не боюсь людей с уголовным прошлым, я боюсь людей с уголовным будушим. Энджи была из вторых, хотя, я ее совсем не боялся, как не боялся себя.

— Так что там менты? — я второй раз обесточил Николашину руку, робко приближающуюся к стакану, будто рука мальчика в первый раз ищет застежку лифа.

— Ничего не говорят — шлюху грохнул клиент….

«Мою любимую шлюху…», — подумалось мне.

В действительности, из всех моих шлюх, Анечка была самая славная — она любили мои стихи. Их не любил никто. На конкурсах мне аплодировали, некоторые строчки даже печатали, но эти сволочи не любили мои стихи, а я жил только ими — все работы давно обрыдли. Вся эта педагогика, клоунада, журналистика, библиотекарство, наконец. ОНА любила их по-настоящему, жгуче и неистово, больше, чем меня. Меня любили многие, стихи мои — только вместе со мной. А я не хотел, чтобы им, как драгоценным винам (шампуням для перхоти, средствам от натоптышей) наступали свои сроки.