Opus marginum

1. Любой из нас — «конфидент» Достоевского. С ним страшно оставаться один на один. Перед вступлением в текст начинает трясти, как девственного гимназиста перед встречей с многоопытной женщиной — трепет от предвкушения неизведанного блаженства и страх за себя: не смогу, не выдержу, опозорюсь. Но идешь, как на дудочку крысолова, — не можно не идти.

2. Он лишает меня рассудка, оставляя с сумасшедшими тет-а-тет. Более того, не только запрещает отвернуться, но и насильно тыкает глазом в замочные скважины. А в катарсисные моменты собирает воедино целый зверинец и впихивает в клетку, предварительно лишая воли. Ставрогин-младший таскает людей за нос, кусает за уши, развращает малолетних и радуется их смерти. Верховенский-старший брызгает слюной и страдает латентной педофилией. Петя Верховенский, «ложась спать, клал земные поклоны, крестя подушку, чтобы ночью не умереть», отец говорит, что он «походил на идиотика». Андрей Антонович задумывается, хотя задумываться ему было запрещено докторами. Липутин по ночам щиплет свою супругу. Лебядкин читает «Если бы она сломала ногу…». Шатов останавливает время в «три часа семнадцать минут». Кириллов убивает себя, чтобы стать Богом. Шигалев одной тетрадкой обращает почти всех в рабство…

И все скопом ищут бога, в которого НИКТО не верит, кроме чокнутой Лебядкиной и «грабителя церквей», поджигателя и убийцы Федьки. Это приглашение к совместному сумасшествию, без которого невозможно соитие. «Только для сумасшедших. Плата за вход — разум».

3. Он уродует время. Его изначальное время — трясина. Оно вязкое — слипшиеся мгновения, дырявое настоящее, прелое будущее. В тексте почти нет ни кинетического прошлого, ни потенциального будущего — все происходит «ныне», очень растянутом и в то же время густом. Но он отбирает у меня даже возможность завязнуть в этом болоте, ибо я понемногу осваиваюсь и начинаю выстраивать собственную надвременную гать.

И тут он лишает меня времени. «Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно…». «В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет». «Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо… Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» («Б», II, 1, (III)). Вот здесь меня начинает заносить — экстатическая потеря страха и логики. То есть, если я весь достигну счастья, я повисну в тексте мира, ибо время — почва. Или я повешусь в тексте мира? А если я достигну всего счастья? Стану богом? Но чтобы стать богом, нужно самоаннигилироваться (я подслушивал Кириллова). Отсюда — чем больше счастья, тем меньше меня? «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой… Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть» («Б», III, 5, (VI)).

Или побежим по другой цепочке: чем выше скорость письма, тем замедленнее время. V=S/t. S — Constanta (24 главы). И тщетны периферийные призывы не «терять драгоценное время, и без того уже все светом потерянное» («Б», II, 7, (II)). S — расстояние текста, цепочка слов, сжатая в прямоугольник станиц = площадь текста (квадратные сантиметры). Но с каждым шагом письмо ускоряется (и здесь уже должны выплыть непонятные никому квадратные секунды): «Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать» («Б», II, 3 (I)). «Малейшее промедление бросало его в трепет» («Б», II, 3, (II)). «…я даю activite devorante» («Б», II, 4, (III)). Все начинают «двигаться», «бросаться мечтать». Даже Степан Трофимович «двинулся с двадцатипятилетнего места и вдруг поехал, куда — не знаю, но… поехал» («Б», II, 10, (III)). С увеличением ускорения увеличивается сила — и давление на меня уже не зависит ни от времени, ни от пространства (площади текста). Я опять должен быть раздавлен. «Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сказал» («Б», I, 4, (III)).