Opus marginum

Я, как заправский силилитик, втянул в себя ноздри и рачьим рывком рванул в обратку. Приземление пришлось на звуковые фейдеры. «А-а! И зеленый попугай!». Клюквенный флакон об косяк — в розочку. И сквозь электрические присоски хаттифнаттов, рвано-резано-колотым коридором сквозь выбитую дверь под рыдания сигнализации к лестнице. Пара-тройка лестничных маршей и я на колосниковой балке. Рука в истеричном «факе» вниз и вверх (понятно, кому) — я свободен!

— Браво, Тибул! — Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке, — голос механической куклы подбадривал меня и я пошел…

Я был абсолютно трезв и легко, пританцовывая, как Заратустра, шлепал по лунной дорожке покаянным прокуратором. Я получил прощение, освобождение и спасение!!! Еще семь шагов и…

Удар крыльев по затылку (откуда здесь чайка?), голова, как на шарнирах, ударяется о колени, полет, хруст позвоночника…

«Генка так и не утащил чугунный макет Tour Eiffel в подсобку…».

Музыка стопарнулась, свет стал медленно уходить, Гарри сдирижировал жезлом и куклы засобирались домой.

«Когда они вернулись, было уже темно. Все стояли на берегу, и во взглядах их золотых глаз Джонатан читал почтительное восхищение».

Декарт

Кот осторожно переступал ступнями по ржавому выщербленному поддону душа наркологического отделения. Его всегда поражала собственная брезгливость к процедурам в подобных местах, и это после того, как недавно сам с мутными глазами, в дырявых потных носках месяцами ночевал по каким-то заблеванным притонам и спал на завшивленных матрасах. Триппер, педикулез, чесотка, обмоченные трусы совсем не заботили его, когда суррогатные смеси стирали цели, волю, стыд. А вот сейчас он даже опасался прикоснуться к стене, с отвращением представляя приводивших здесь в порядок свои гениталии за все годы существования этого откачивающего заведения. Душ плевался контрастными цветами и температурами, в башке мультяшили образы русской литературы, грязные, как кафель этих заплесневевших стен. Мценская Макбет, выныривающая из сливного отверстия, красная мочалка, в память о разрубленном Вуличе, шампунь, брызгающий пеной, как сумасшедший Арбенин. И посреди всего этого стеснительный Кот, бесполо вертящийся в купринских ямах. Даже бритье напоминало вытравливание щетины из пяток Ивана Флягина в Рынь-песках, лишь бы бежать от своих Колек и Наташек. Отмачивание фекальных колтунов и остервенелое наждачивание подмышек — лишь бы быстрее, лишь бы не поскользнуться, лишь бы не перевесила голова, наполненная перекатывающейся дробью. В который раз, сколько можно, какого хрена? Все снова потеряно и опять — навсегда. Думать и писать невозможно, только лежать над тазиком, с каждым плевком изрыгая остатки цели и надежды. Две ипостаси — жажда сдохнуть и все более тощая надежда повторить подвиг Феникса. Тошнотворное курение среди зомбоидных призраков, таких же смущенных и испуганных, укол в задницу и кошмарный потный полусон. Лет десять таких кувырканий между потерями женщин, родителей, друзей, работ. Взамен — только обрывки стихов и мечтания о собственной нужности. Для тех, кто это не проходил — романтическое существование. Их бы яйцами в эту кислоту! Героические символы — «англетер», «черная речка», «машук» — литературные страшилочки. Даже лагерная помойка Осипа Эмильевича — символ поэтического подвига. Но ведь чаще — «сдох от алкоголя», как Аполлоша Григорьев. Ты, по большому счету, никому нахер не уперся. Все эти «ты нам нужен», «ты — наше все» возникают только на юбилеях и панихидах. Когда ты пьешь или питаешься с помойки — ты не интересен. Тебя просто нет. Ты возникаешь в общих разговорах между прочим, промеж анекдотов и воздыхающих сожалений. Сначала это дико обидно, потом входит в привычку и доходит до того, что сам начинаешь проверять, до чего может докатиться народная любовь. А в этом она бездонна и безгранична. Жалости давно атрофировались — крест сколачивал сам и варианты эпитафий готовы на все случаи смерти. Все, кого нельзя было обманывать — обмануты, даже Господь запутался в этой галиматье и предпочитает только цинично временами отталкивать от пропасти, как ребятишек от края ржаного поля…