Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Корнев тоже принадлежал к числу выпускников Юридического, к тем, кто неожиданно для себя взмыл на волне арестов. Он вовсе не хотел этого, хотя в свой институт поступил не потому, что не было другого выбора, как для большинства его товарищей по этому институту, а с осознанным намерением стать юристом. Уважение и стремление к этой профессии внушила Корневу его мать, потомственная интеллигентка-идеалистка старой школы. В свое время, закончив женские учительские курсы, она уехала сеять «разумное, доброе, вечное» в глухую сибирскую деревню. Здесь учительница местной школы-четырехлетки вышла замуж на ссыльного Корнева. Это был молодой адвокат, угодивший в Сибирь за укрывательство нелегальной эсэровской литературы. Сама учительница была тоже дочерью адвоката, старого чудака, шокировавшего своих коллег слишком уж резким подчеркиванием, что все граждане России, которым посчастливилось в этой стране получить хоть какое-нибудь образование, являются неоплатными должниками перед ее народом. Сам он в меру сил пытался возместить этот долг, безвозмездно или за гроши защищая в судах неимущих клиентов. Поэтому, когда старик умер, полученного его дочерью наследства едва хватило, чтобы дотянуть до окончания курсов. Зато богатым было наследство нематериальное, заключавшееся в грузе почти народнических представлений о роли русской интеллигенции. Вот эти представления да еще очень неплохое собрание книг по юридическим, философским и историческим наукам и захватила с собой молодая идеалистка, отправляясь в далекую, тогда пугавшую всех Сибирь. Остановить ее было некому, матери уже не было в живых. Хотя вряд ли даже матери удалось бы ее удержать. Рационалистов можно отговорить от их начинаний достаточно сильными контрдоводами против этого начинания. Идея же гражданского долга, верная или ошибочная, материалистическая или идеалистическая в своей философской основе, логической контраргументации неподвластна. Она — дело чувства, хотя это чувство тоже почти всегда пытается подвести под себя некую основу теории.

Административно ссыльный и отправившаяся почти в такую же ссылку добровольно девушка полюбили друг друга и вскоре поженились. Но с ее стороны это опять явилось актом самоотречения: муж учительницы был болен чахоткой. Мише исполнилось всего четыре года, когда его отец умер. Тогда шла Первая мировая война. Потом началась революция, за которой последовала гражданская война. Мать Корнева, воспринявшая и унаследовавшая неопределенно гуманистические идеи отца и далеко не марксистские взгляды мужа, оказалась, как и большинство представителей русской интеллигенции того времени, между Сциллой большевизма и Харибдой белогвардейщины. Миша помнил, как ее арестовывали и попеременно грозили расстрелять то колчаковцы, ругавшие учительницу «красной стервой», то чекисты, откровенно не доверявшие «гнилой интеллигентке». Наконец все это кончилось. Наступили годы относительного затишья, Новой экономической политики и периода Реконструкции.

Сначала Миша учился в той же школе, в которой продолжала работать его мать. Затем, чтобы продолжить его образование, пришлось перебраться в небольшой сибирский городок. Здесь на основе старинной гимназии была открыта школа-десятилетка. Но время, особенно если отсчитывать годы по тому, как растут дети, бежит удивительно быстро. Позади у Миши осталось десять классов средней школы. Он закончил ее отлично. Рос начитанным и вдумчивым парнем. Был членом ВЛКСМ.

Однако типичным комсомольцем тридцатых годов Корнев не стал из-за своей повышенной по сравнению с общим уровнем интеллигентности. Сказывалось происхождение и материнское воспитание. Он тоже, конечно, верил в неизбежность наступления эры коммунизма почти так же свято, как последователь христианского учения в неизбежность второго пришествия Христа, и считал справедливым любое мероприятие по ускорению прихода коммунизма, часто вступая в спор с матерью по вопросу о границах и масштабах социального насилия, допустимого при революционном преобразовании общества. Следуя взглядам покойных отца и мужа, она не могла согласиться с политической практикой большевистского правительства в отношении к собственному народу. Так ли уж необходима ради отдаленного и весьма неопределенного будущего эта жесткая ломка жизни целого народа, целой страны?

Насильственная коллективизация крестьянских хозяйств и непосильные темпы индустриализации ввергли народ в голод и нищету, которым не видно конца. Сын возражал «маловерке» расхожей фразой о том, что социализм в белых перчатках нельзя построить. Что для преодоления технической отсталости и создания в кратчайший срок обороноспособности социалистического государства необходимо идти на жертвы.