Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Алексей Дмитриевич с несвойственным ему терпением пытался теперь привести в некоторый порядок хаотические Костины представления. Пояснения приходилось делать с большими отступлениями, приспосабливаясь к пониманию аудитории, которая состояла не из одного только Фролова. Лекции Трубникова слушали еще молодой учитель и бывший кавалерист.

Возможно, что главной причиной симпатии необщительного ученого к мальчику были те качества Костиного характера, которые напоминали Трубникову характер его жены. Та же непосредственность и трогательная доверчивость, которые привели когда-то к быстрому сближению Алексея Дмитриевича с Ириной. Строгий, а нередко и резкий с людьми Трубников терпеливо слушал наивные рассказы подростка. Большое место в этих рассказах занимало описание подвигов его отца. Многие из них были, вероятно, сильно преувеличены восторженным воображением сына. Костя часто занимался неуемным и беспочвенным фантазированием. Изобретал давно уже изобретенные писателями-фантастами экраны, освобождающие предметы от силы земного тяготения, упорно возвращался к излюбленной идее — придать тканям человеческого организма абсолютную прозрачность. Целью всех этих размышлений, тайно поведал он своему другу, является изобретение надежного средства побега из далекого лагеря, в который его скоро зашлют.

Когда же Трубников с прозаической трезвостью доказал изобретателю полную абсурдность его идей, прожектёр тяжело вздохнул и решил заняться чем-нибудь попроще. Однажды он изложил проект воздушного шара типа монгольфьеровского, сшитого из оленьих шкур. Тоже, конечно, на предмет побега из будущих мест заключения. А как-то, понизив голос до шепота и наклонившись к самому уху Алексея Дмитриевича, Костя сказал:

— А я и в новые показания для энкавэдэшников сюрпризик заложил!

Трубников взглянул на своего юного приятеля неодобрительно.

— Что это за мальчишество, Костя? Ты глупо дразнишь своих судей и только даешь им повод увеличивать тебе срок!

Костя обиженно насупился. Никакое это не мальчишество! Он даже не собирается сообщать суду, что скрыто в его новой филькиной грамоте. Заявление об этом он сделает потом, когда ему очень уж надоест там, в далеком лагере. Это вызовет новое доследование, для которого его опять привезут в родной город. По крайней мере, в одну из его тюрем, и он будет знать, что где-то рядом находятся знакомые улицы, стоит дом, в котором он родился и жил с родителями и сестренкой. Его бывшая школа с множеством знакомых ребят…

Алексей Дмитриевич должен был выждать, пока отступит сжавший горло комок, делая вид, что обдумывает новые Костины планы.

— Следователи к твоим писаниям относятся, конечно, настороженно, и уже сейчас смогут расшифровать эту твою… анаграмму…

Нет, Костя этого не боялся. Куда им! Второй его следователь крутил им написанное на все лады. И из первых букв строчек пытался слова составлять, и из последних. Даже кверху ногами бумагу держал. Но так и не допер. А буквы-то надо брать с начала каждой нечетной строки и с конца третьего слова каждой четной, и тогда получится фраза, которая написана на длинном полотнище, украшающем фасад Костиной школы. Мальчик оглянулся на занятых разговорами соседей и прошептал, почти касаясь губами ушной раковины Трубникова: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство».

Затея мальчишки была серьезнее, чем можно было предполагать. Главной побудительной причиной всего этого опасного фокусничества оставалась его склонность к эффектам. Алексей Дмитриевич пытался внушить подростку, что платить за подобные эффекты новым сроком заключения просто безрассудно. Но Костя плохо понимал разницу в больших отрезках времени. Тюремные сроки в пять, десять или двадцать пять лет казались ему одинаково бесконечными, а следовательно, и безразличными.

Трубников ловил себя на том, что и сам относится к длительности срока, который ему неизбежно будет вынесен, с каменным равнодушием. Он старался объяснить себе это равнодушие концом своей жизни в науке. Для юнца же число загубленных лет должно быть сведено к возможному минимуму.

О самом себе Трубников думал все меньше. Судьба казалась окончательно решенной. И хотя часто вспыхивало острое желание снова побывать у своих приборов и установок, вдохнуть воздух лаборатории, пережить страстное чувство ожидания результата поставленного опыта, Алексей Дмитриевич почти научился его подавлять. А вот тревогу за судьбу своих близких он подавить даже и не пытался. Угнетало мучительное чувство ответственности за их судьбу и опасение, что он сам погубил жену и лишил матери малолетнюю дочь. Трубников пытался привести в порядок свои теперь значительно уточнившиеся представления о возможных последствиях для них того помрачения разума, которое овладело им в ту проклятую ночь.