Орбека. Дитя Старого Города

– Нужно бы заснуть, я тут посижу; положить удобно руку и ни о чём не думать, и упаси Боже, о той красивой девушке, что тут была! – усмехнулся Федеровский. – Это доктор запрещает, потому что рана будет жечь.

Франек также улыбнулся.

– Пане Поликарп, – сказал он, – думая об этой девушке, человек только успокаивается; это ангел.

– Прошу прощения… я не знал! Теперь, вы это видите, когда ангелы оделись по-граждански, их не узнать. Спать хочется? – спросил он спустя мгновение.

– Нет, пане Федеровский, совсем нет.

– Это ничуть не повредит. Еда – это не необходимость, но заснуть было бы неплохо, хоть и для этого не нужно принуждать себя. Что бы мне вам рассказать, чтобы позабавить?

– А можно ли сейчас развлекаться, – спросил Франек, – когда весь город дрожит от боли и гнева?

– А, это правда… Кипит, не дрожит… ещё немного и кувшин треснет и кипяток московским кухаркам руки ошпарит.

Несмотря на рану и усталость, сон как-то не шёл к Франку; достойный Федеровский сидел при нём, то молча, когда видел, что тот задремал, то развлекая его отрывистым разговором, когда открывал глаза; но за его счастливой весёлостью чувствовалась проглядывающая сердечная забота о больном, о родине, о городе, о будущем.

Он спрашивал также Франка о всех надеждах для Польши, о каких слышал, и которым ещё как-то не мог поверить.

Только под утро оба, больной и лекарь, заснули глубоким сном; а Федеровский, проснувшийся уже белым днём, спокойный, потому что видел Франка спящего без горячки и дышащего свободно, выскользнул из дома.

Утро этого дня встало ясное и красивое, но больной, который не много спал ночью, теперь после усталости и впечатлений не мог так легко пробудиться. Уже весь дом был на ногах, а он спал ещё и спал долго, долго.

В этом сне, однако, пролетали дивные сновидения, остатки предыдущих дней, сцены из того вечера двадцать пятого на Старом Городе, прогулки с Анной, преследование полиции, сметения в городе, какая-то процессия с крестами и противостояния с разъярённой армией. Франек постоянно чувствовал себя среди них, но бессильный, метаемый людской волной и немой. Рвался, чтобы быть деятельным, но руки были скручены, рот связан, ядра прибиты к ногам. Со всё более неприятным кошмаром метаясь во сне, Франек наконец пробудился, очень поздно, удивляясь, когда увидел сквозь одно окошко широкий луч ясного солнца, из которого он заключил, что оно было уже высоко, что наступал полдень. Дивная тишина казалась несогласной с временем суток, когда обычно эта часть города бывает очень оживлённой и шумной.

После тишины наступил рокот ещё более непонятный для прислушивающегося Франка, потом какой-то далёкий выкрик, как бы тысячи голосов смешались вместе в великий хор ужаса. Не в состоянии ничего разобрать, Дитя Старого Города почувствовало сердце, бьющееся в лоне, догадалось о решительном часе.

А здесь никого вокруг, у кого можно узнать, спросить.

И бессильному нужно было остаться со смертельным страхом за своих, в неизвестности об их судьбе. Он напряг слух… Издалека слышались всё более сильные крики, потом как буря прилетел шум конских копыт, топающих по брусчатке, потом далёкий шум и гробовая тишина.

Очевидно, в городе начиналась та сцена, о которой вчера рассказывал Млот.

Франек страдал, холодный пот обливал ему виски, он пробовал двигаться, встать, и почувствовал, что имеет на это достаточно сил; пришёл ему на ум приятель, который, также раненый, участвовал, однако, в мероприятии; а он, он лежал, нежась, в кровати.

– Кто же знает? – воскликнул он. – Вид раненого, как я, может, пробудил бы к мести, может, добавил бы отваги, пыла, а я тут щажу себя и отдыхаю. Будущее и так неопределённое. О, если бы я мог пойти к ним и встать в ряды, увидеть, крикнуть с ними вместе и ещё один голос отчаяния добросить в этот великий хор!

Его нетерпение росло, Франек воспламенялся. В эти минуты со стороны Замка вблизи послышался сильный, болезненный крик и волосы на голове встали.

– Погибнуть с ними! Погибнуть! – воскликнул он и встал на ноги.

Молодость и пыл вдохновили его великой силой, он не чувствовал уже боли в раненой руке, которая висела завязанная на перевязи, вскочил с кровати, плащ лежал около него, здоровой рукой натянул его себе на плечи, схватил шапку и, не думая, что делает, только послушный инстинкту, который велел ему идти, подскочил к двери, отворил её; дома было совсем пусто, никого; кто жив, выбежал на улицу.

– И я должен быть там, где мои! Пусть погибну с ними! Но вместе! – воскликнул он.

Опираясь рукой о стену, он сбежал с лестницы, хоть головокружение его предостерегало, что не мог ничего принести туда в помощь, кроме тихо бьющегося сердца.

Все двери были настежь открыты, все живые были на улице, толпы тиснулась через узкий проход с Беднарской, около Благотворительности, на площадь перед замком. Франек отрезвился от воздуха, солнца, которое ясно освещало эту сцену, и поплёлся весь дрожащий за другими. Давка была огромная, задевали за его больную руку, но он уже ничего не чувствовал.