Орда (Тетралогия)

Посоветовавшись, так и решили — торжественно вручили пояс сразу по прибытии в родное кочевье, как раз перед праздничным пиром.

— Носи, Кэзгерул! — повязав пояс, Баурджин обнял анду. — Вот тебе взамен пропавшего. Всё же ведь должен ты оправдывать своё прозвище! А то какой же ты Красный Пояс, если пояс у тебя не красный, а вовсе даже синий?

А красавчик Эрхе-Хара, как потом пояснил Гали, когда отряд Жорпыгыла Крысы проезжал мимо юрты Гамбикэ, о поясе даже и не вспомнил. Вернее, вспомнил, но так, невзначай, дескать, наверное, потерял где-то или, скорее всего, пропил. Что ж, пропил и пропил. Экое дело — бывает!

Боже, как красиво было вокруг! Залитые золотым солнечным светом величественные синие сопки, лазурное небо, нежно-голубое русло реки, пастбища в узких долинах, изумрудная зелень трав с алыми россыпями маков. Ну, точно как на картине Клода Моне, которую Дубову в сорок седьмом году довелось как-то видеть в Париже, в музее д’Орсе. Очень ему тогда та картина понравилась: голубое, с белыми густыми облаками небо, рощица на горизонте, на вершине холма, а на склоне, средь высокой травы — ярко-красные головки маков. И спускающиеся вниз люди — женщина с девочкой. Маковая россыпь не в центре картины, а сбоку, справа, словно бы художник невзначай подсмотрел, подумал — и нарисовал-сфотографировал. Душевная получилась картина. И вот сейчас, здесь тоже что-то подобное, даже, пожалуй, ещё красивее: небо ярче, травы зеленее, а уж про маки и говорить не приходится — прямо рвутся в глаза яркими алыми взрывами! Красота — не оторваться.

Баурджин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень пришлись по сердцу здешние места — голубовато-синие сопки, чистая лазурь неба, пахучее разнотравье, река, ну и, конечно, маки.

Ещё немного постояв, юноша тронул коня и неспешно поехал вниз, к реки, к своим… К своим — ах, какое прекрасное слово! Проезжая маковым лугом, не удержался, наклонился, на ходу срывая цветы, вплёл коню в гриву.

— Хэй-гей, Баурджин! — увидали подъезжавшего десятника парни. — Как погостил, нойон? Как поживает твой анда, Кэзгерул Красный Пояс?

— Хорошо поживает, не жалуется, — улыбаясь, Баурджин спрыгнул с коня. — Что та белая кобылица, успокоилась?

— Успокоилась, — засмеялся Гамильдэ-Ичен. — Больше уже не брыкается.

— Сказать по правде, таки пришлось нам её стреножить, — подойдя ближе, пояснил Юмал. Ох, и здоровущий же был парень, как и его братец, Кооршак. Высокие, что твоя башня, сильные, косая сажень в плечах. И главное, оба добродушные, незлобивые, этакие на первый взгляд увальни, над которыми в роду Олонга ну разве что совсем уж маленькие младенцы не подшучивали. А братья на шутки не обижались, они вообще были необидчивыми.

— Ну, что братцы? — по очереди обняв всех, хитро улыбнулся десятник. — По такой жаре неплохо бы кумыса выпить. Холодненького, хмельного.

— Да уж, — мечтательно прикрыл глаза Гамильдэ-Ичен. — Кумыса бы сейчас хорошо выпить.

Баурджин хохотнул:

— Не рано тебе пить-то?

— Мне? — Гамильдэ-Ичен обидчиво хлопнул ресницами. — Мне — не рано, это вот им, — он кивнул в сторону мальчишек-подпасков, — рано! А, что спорить — кумыса-то у нас всё равно нет.

— Кто сказал, что нет? — делано удивился Баурджин.

— А что, есть разве?

— Ну-ка, глянь в моих перемётных сумах. Глянь, глянь, не стесняйся… Видишь там бурдючок?

— Неужели…

— Доставай! Меньше слов, Гамильдэ, а больше дела! Эй, Кооршак, Юмал, подходите, уважаемые, садитесь. Да, и мальчишек позовите, как напоят табун.

Замечательный оказался кумыс! В меру кислый, вкусный, хмельной — тоже в меру. Такой кумыс только ханам пить!

Они сидели на бережку, десятник Баурджин из рода Серебряной Стрелы и его люди, неспешно пили кумыс, смеялись, болтали, глядя, как плещется на мелководье серебристая рыбья молодь…

Дубов так расслабился, отдыхая душой, что аж песню стал вполголоса напевать:

— Эх, хорошо в стране советской жить!

Потом подумал, что это, наверное, не совсем правильно — какая ж тут советская страна? Так что же тогда — «хорошо в стране монгольской жить», что ли?

Баурджин взглянул на реку — вон там, с той стороны, тогда, в тридцать девятом, наступали самураи. А вот здесь, чуть левее, проходила наша линия обороны — как раз по Баин-Цаганскому плоскогорью. Стойко держался 149-й стрелковый полк под командованием Ивана Михайловича Ремезова, рядом — 24-й мотострелковый, комполка Федюнинский, а вот оттуда, во-он из-за той сопки, перешли в контрнаступление «бэтэшки» 11-й танковой бригады… Как давно это было! Давно?!

Баурджин усмехнулся и покачал головой. Да-да, именно из-за той сопки и поползли тогда наши танки, очень даже вовремя… Что за чёрт? Юноша пристально всмотрелся вдаль. Ну да, прямо к реке, к ним, погоняя плетью коня, скакал всадник. Даже не скакал, а нёсся, стремительно и быстро, как ветер.

Осадил коня у самого берега, и Баурджин узнал Тогрокула Рваный Гутал — одного из людей Кэзгерула. Улыбнулся:

— Садись к нам, Тогрокул! Ты проездом или по делу?

— По делу, — не слезая с лошади, хмуро кивнул всадник. — Собирайте табун, гоните в кочевье. За сопками видели тумены монголов!