Ореховый лес

Я повернулась обратно к лестнице. Я знала, что далеко мне не уйти – ноги были тяжелыми, как бревна, дыхание вырывалось изо рта белыми облачками. Но я хотела совершить последнее действие свободного человека, которым Элла могла бы гордиться. Элла, которая купила мою свободу семнадцатью годами в бегах – и все для того, чтобы в конце концов я проиграла.

Я не ошиблась – далеко уйти мне не удалось. Стоило мне развернуться, как Пряха рывком вернула меня назад. Она коснулась моей щеки – и из-под моей кожи навстречу ее касанию всплыл лед, прокатываясь по мне волнами.

Не должно было быть больно. Если я всего-навсего персонаж, лед, запечатавший мне горло, не должен был гореть огнем, боль утраты дыхания не должна была казаться бесконечной, а ужас, охвативший меня плотно, как кожа, не должен был вонять, как кровь загнанной дичи. Боль была так огромна, что вытеснила рассудок. Я не могла даже стонать.

Голос Пряхи заговорил мне в ухо:

– Алиса родилась с глазами черными-черными, без белков.

Я ослепла. Мое тело сложилось внутрь себя самого, как подзорная труба, и я утратила ощущение своих членов, вдруг оказавшись бестелесной – сплошным отчаянным вскриком темноты и холода, и средоточием гнева, который должен был сжечь меня в пепел.

Я взорвалась внутрь себя, не имея рта, чтобы кричать, мой разум расплавился, как пластмасса в огне, и последняя моя мысль была о безумных голубых глазах Пряхи, прожигающих насквозь стекло моего тающего сознания. Потом я стала ничем, и была тьма.

29

Тьма была глубокой и колеблющейся. Она расходилась от краев моего Я. Все вокруг было – эхо и пульсация, плавание в невесомости, сон и пробуждение, и отдаленный голод. Что-то выжидало в моем крохотном сердце: готовность. Далекий гнев. Я всасывала его, как сладкую воду. А потом был толчок, потрясший все мое существо, и бархатная тьма прорвалась посредине. Вне ее был холод и ужас, и ослепительный белый свет.

Первым, что я увидела, было лицо – красные щеки и водянистые глаза. Лицо не моей матери. Я жила у нее под сердцем, быстрым и беспокойным, слишком долго, чтобы не знать, что это лицо относилось к другому сердцу. Водянистые глаза смотрели на меня, в них отражался страх и что-то еще – удовлетворение. Хотя слов для этих явлений у меня еще не было. Две грубые руки подхватили меня и развернули.

Следующее лицо, которое я увидела, выйдя наружу изнутри, соответствовало биению сердца, под которым я росла девять месяцев. Широкий рот, мокрые пряди светлых волос. Глаза – жарко-карие, как влажный мех. Женщина сжимала руками окровавленные простыни. Она взглянула на меня – и отвернулась. Моя мать.

Но это слово всколыхнуло какой-то другой образ в моих новорожденных мозгах. Мама. Я увидела другое лицо – молодое, с непослушными черными волосами, увидела руки с длинными гибкими пальцами. Она переплетала пальцы с моими и говорила, успокаивая пульсацию гнева у меня в висках. Считай до десяти, Алиса.

Щупальца сказки потянулись снизу вверх и обхватили меня, как лианы плюща, обрушивающие башню. И я все забыла.

После этого стало очень легко отдаться на волю сказки, дать ей происходить со мной. Я была принцессой. Я жила в замке. Мои глаза были такими черными, что впитывали свет. Братья и сестры боялись меня; они разбегались, как кролики, едва заслышав стук моего серебряного мячика. Мой отец был – грива черных волос, взметавшихся за спиной, когда он выходил из комнаты, громовой голос, пугавший служанок. Моя мать была безмятежной сказочной королевой на дальнем конце стола, перебиравшей струны лютни или нити очередной никому не нужной вышивки.

Я росла. Я росла прыжками. Еще вчера старший брат дразнил меня, а наутро после моего семилетия получил свое, когда я проснулась выше его ростом. Мои кости вытянулись за одну ночь. Это было мучительно. Как будто в моих суставах взрывались ядовитые звезды.

Но в остальном мне было хорошо и свободно. Мне не составляло особого труда держать темноту под контролем – я отдаленно помнила, что когда-то, при других обстоятельствах, это уже умела. Где-то, где я была уже взрослой. Когда я слишком сильно задумывалась об этом, перед моими глазами трепетало что-то вроде серебряной паутины. Когда переставала думать – взор очищался.

Были и другие намеки, что в моей жизни когда-то существовало что-то еще. Некая тайна, жившая по ту сторону и готовая расколоться, как яйцо при вылуплении птенца. Иногда ночью я слышала, как о мое стекло ударяются камешки – будто кто-то стучал по нему ногтями. Иногда я видела лицо, казавшееся мне почти знакомым, смотревшее на меня в безлюдном месте – в лесу среди ветвей или из глубины замерзшего двора. Если я слишком долго вглядывалась в это лицо, в глазах вспыхивали серебристые искры, от которых болела голова, так что я старалась не всматриваться.