Оренбургский владыка

На несколько мгновений Пафнутьев замер – надо было еще раз проверить, не следит ли за ним из темного угла злой кыргыз, не затаился ли где с собакой и вообще чист ли двор. Ничего подозрительного не обнаружив, он поспешно перевалился через дувал.

В дощатом ящике действительно оказались продукты – завернутый в старую тряпицу круг свежего творога, отвердевший на морозе круг сыра в холщовом мешке, вяленое, приготовленное в дальнюю дорогу мясо, под ним – большой шмат свежего. Отдельно в бумажном куле лежали пряники. Пряники эти до слез тронули Пафнутьева, такими чужими они показались в этом ящике, совсем не к месту и не ко времени.

Вздохнув, он вцепился обеими руками в круг сыра, сдернул с него тряпицу и впился острыми, как у мыши, зубами во вкусную сливочную плоть. Отхватил для первого раза слишком много – почувствовал, что вот-вот задохнется, зарычал, замотал головой, справляясь с удушьем. Кусок он благополучно проглотил – справился и снова всадил зубы в круг.

Ему бы перемахнуть через дувал поскорее, пуститься вдогонку за своими, но вместо этого Пафнутьев увлекся едой.

Не совладал с собою… Уйти он не успел. Казак даже не услышал, как сзади к нему подобрался кыргыз с перекошенным от ярости широким лицом, засипел зло и в следующее мгновение накинул Пафнутьеву на горло веревку. Тот захрипел, изогнулся надломленно и выпустил из рук добытые продукты. Дернулся раз, другой, пытаясь вырваться из сильных рук, дернулся в третий раз и тихо сник – не заметил, как умер.

Кыргыз подтащил его к дувалу, перекинул через него в снег, утром, в предрассветной темноте, подцепил его петлей за ногу и отволок в степь. Через двое суток от Пафнутьева даже косточек не осталось – съели лисицы и волки. Бедный Пафнутьев разделил судьбу многих дутовцев, оставшихся лежать на страшной дороге: казаки умирали от тифа, голода, холода, усталости, падали и тянули руки вслед уходящей колонне:

– Люди, не бросайте нас!

Но уходящие не слышали упавших – самим бы спастись…

Красные продолжали теснить белых, восемнадцатого ноября взяли Барнаул, двадцать седьмого – Семипалатинск. Шансов у Дутова на соединение с колчаковскими силам не осталось ни одного. Красные загоняли белых в Семиречье, как в глухой мешок – даже дырок в нем не было.

В Семиречье сидел неистовый, громкоголосый, похожий на кота, которого раздразнили колючей метлой, атаман Анненков Борис Владимирович. Он, как и большинство начальников гражданской войны, переступивших через одно-два, а то и через все три звания, носил теперь генеральские погоны. Приступы бешенства на него накатывали такие яростные, что, оставаясь наедине с собою, он готов был, кажется, сам себя кусать зубами за задницу. Дутов встречался с Анненковым раньше, знал его, и ничего хорошего от встречи с ним в Семиречье не ожидал. Однако иного выхода не было – атаман мог уйти только в Семиречье.

В последний день ноября красные заняли станицу Каркаралинскую, ставшую к этой поре настоящим городом. Дутовцы покатились дальше, к Сергиополю. Голодным, измученным людям предстояло пройти до Семиречья пятьсот пятьдесят верст.

Во время боев под Каркаралинском, который народ звал просто Каркаралой – слишком уж неудобное название имел этот городок – к дутовцам пристал партизанский отряд, человек семьдесят, все на лошадях. Отряд прорвался сквозь тройной заслон красных, в отчаянной рубке потеряв полтора десятка бойцов и очутился в лагере Дутова.

Атаман пожелал увидеть войскового старшину – командира отряда. Тот явился – подтянутый, высокий, тщательно выбритый, грудь перечеркнута ремнями… Дутов вгляделся в него.

– Что-то лицо ваше мне очень знакомо, – сказал он.

Войсковой старшина стянул с головы папаху. Пышные волосы рассыпались по обе стороны головы, были они белы, как снег – ни одного темного волоска.

– Не узнаете, Александр Ильич? – улыбаясь во весь рот, спросил войсковой старшина.

– Дерябин? – неуверенно произнес атаман.

Войсковой старшина улыбнулся еще шире. Серые глаза его потеплели.

– Он самый.

Атаман обнял войскового старшину.

– Господи, недаром говорят, – что гора с горой… – атаман почувствовал, как дыхание у него пресеклось, он умолк, закашлялся. Откашлявшись, выкрикнул зычно: – Мишуков!

Есаул словно из-под земли появился в ту же секунду.

– Я понимаю, Мишуков, это свинство – просить что-либо у тебя в таких условиях, но вдруг найдется по стопке водки для меня и для моего старого однополчанина?

– Найдется, – коротко выдохнул Машуков и исчез.

– Господи, мы не виделись целую жизнь, – озабоченно проговорил Дутов, усаживая своего бывшего заместителя на складной походный стул, – целую жизнь… Сколько ж мы не виделись?

– С марта семнадцатого года. С той самой поры, когда вы с фронта отправились в Петроград. Прощальный ужин в землянке помните?

– Помню, – наклонил голову Дутов, хотя, если честно, ничего не помнил.

Выпить водки не удалось. Со стороны Каркаралы принеслось несколько снарядов. Под один из снарядов попал верблюд, взрыв располовинил животное, в одну сторону понеслись ноги с недоуменно шамкающей, еще живой головой, в другую – задница с окровавленным тощим хвостом.