Оренбургский владыка

– Спасибо, Шура, – хрипло проговорил Дутов, стукнул донышком стакана о стол. – Пока в нашем войске держится только один военный округ – Второй. И столица округа – Верхнеуральск…

В Верхнеуральск Дутов и намеревался пробраться – там много верных людей, красными не пахнет совершенно, старики, увешанные Георгиевскими крестами и прочими наградами, прочно держат общественное мнение в своих руках, большие тракты, по которым можно было бы быстро перебросить войска, – в стороне.

Атаман вскинулся, услышав всхлип Саши Васильевой.

– За брата боюсь, – пожаловалась та, – ему же придется в Остроленской, либо в Федотовне остаться. Как бы не пропал…

Дутов шевельнул бровями, одну бровь приподнял, другую опустил:

– Не пропадет. Я ему дам охранную грамоту. Единственное что – попадаться к красным с этой грамотой опасно. Шкуру с живого спустят.

Саша вновь всхлипнула, несколько мгновений неподвижно стояла около атамана, потом отерла лицо платком и проговорила тихо:

– Чему бывать, того не миновать.

– Все, Шурка, под Богом ходим, – произнес атаман.

В Верхнеуральск Дутов ушел в сопровождении верных сподвижников. Охраны не было, из оружия – только то, что имели при себе, револьверы, шашки, да одна винтовка с тремя запасными обоймами. Саше Васильевой, которая шла вместе со всеми, атаман дал крохотный дамский «браунинг», украшенный нарядной насечкой.

– Для войны он, конечно, не годится, но застрелиться из него можно, – сказал он.

Саша невольно поежилась.

До Верхнеуральска дошли благополучно. Там он созвал войсковой круг, набрал семь отрядов и начал партизанскую войну. «Войну такую, что комиссары не имели ни одной секунды покоя около 4-х месяцев» – так писал о событиях того времени Дутов впоследствии.

Наступила весна. Ни патронов, ни снарядов у Дутова не было. Не было их и у красных. Кобозев подтянул к Верхнеуральску несколько отрядов и практически одними штыками выбил оттуда атамана.

Дутов переместился в станицу Краснинскую, где вскоре оказался буквально запечатан – его взяли в такое плотное кольцо, что из станицы даже мышь не могла выползти. Надо отдать должное красным – они научились воевать. Белые не уступали… Впрочем, и красные и белые допускали немало одинаковых ошибок. Объяснение всему этому было простое, хорошо известное: люди очень устали от войны.

В Краснинской Дутов собрал военный совет.

– Надо уходить, – мрачным голосом заявил он.

Сидевший рядом Акулинин придвинул к атаману карту:

– Куда?

Дутов ткнул пальцем в большое желтое пятно, ласкавшее глаз:

– В Тургайскую степь. В самом Тургае, насколько мне известно, находится нетронутый склад боеприпасов.

– До Тургая – шестьсот верст, – осторожно заметил Акулинин.

– Главное – вырваться из Краснинской. А в степи нас – ищи-свищи… И глаза сломаешь, и ногти обдерешь. Проще найти иголку в стоге сена, – Дутов замолчал, с хрустом помял себе пальцы, которые у него словно не имели костей, легко гнулись даже вбок.

Он походил по комнате, остановился около Акулинина, грузно навис над ним:

– Как, Иван Григорьевич, считаешь, прорвемся мы или нет?

Начальник штаба приподнялся на стуле:

– Иного выхода нет, Александр Ильич.

«Надо бы побеседовать с казаками, все объяснить, – подумал Дутов. – Люди должны знать – либо мы вырвемся отсюда, либо погибнем». На отрывном календаре, висевшем в избе на стенке, было шестнадцатое апреля восемнадцатого года. Прорыв назначили на семнадцатое.

Из Краснинской вырвались успешно, пробили двойное оцепление и ушли в степь.

Десятка три дутовцев угодили в плен – в том числе и хорунжий Климов. Он попал под пулеметную очередь, весь свинец приняла на себя гнедая Звездочка, а Климов, ахнув, перелетел через голову лошади и растянулся на земле. Подняться хорунжий не смог – подвернул себе левую ногу. Тяжело дыша, роняя кровь из рассеченной щеки, он откатился в сторону, заполз в какую-то плоскую яму, набитую влажной прелью, и затих. Через полчаса, когда бой умолк, его выволокли оттуда двое красноармейцев.

– Важная птица? – довольно промолвил один из них, колупнув пальцами звездочки на погонах хорунжего. – Офицер.

– Если бы за офицеров дополнительную буханку хлеба давали – было б здорово, – равнодушно добавил второй, – а так что офицер, что рядовой – все едино.

Климов схватился за травмированную ногу, застонал.

– Может, пристрелить его? – задумчиво спросил первый красноармеец. – Чтоб не мучился.

– Это можно, – согласно произнес второй, передернул затвор, загоняя в ствол патрон.

Климов почувствовал, как у него само по себе тревожно и очень противно затряслось лицо, он услышал свой тонкий, почти детский скулеж, возникший в горле:

– Ы-ы-ы!

Боец послушал скулеж и, повернув пятку затвора влево, поставил «трехлинейку» на предохранитель.

– Не хочет офицер умереть легко – умрет тяжело, – сказал он.

Допрашивал Климова чернобородый, светлоглазый человек в диковинном суконном шлеме, на который была нашита большая пятиконечная звезда, – такие шлемы Климов видел в первый раз. Держался чернобородый уверенно, начальственно, на пленных поглядывал презрительно. Первый вопрос, который он задал Климову, походил на выстрел из револьвера: