Оренбургский владыка

– Где сейчас находится Дутов?

Хорунжий поморщился от боли в поврежденной ноге:

– Не знаю.

– Он находился в Краснинской вместе со всеми?

Климов вновь поморщился, немного помедлил с ответом и нехотя проговорил:

– Да.

Чернобородый стянул с головы диковинный шлем, хрястнул им о стол:

– Опять ушел, гад! И как мы его не удержали в станице – непонятно. Ведь такое плотное кольцо было, столько народу стояло в оцеплении – а он ушел! Умудрился… Сквозь пальцы просочился. Вот нечистая сила!

Поймав презрительный взгляд чернобородого, Климов поежился, будто за воротник к нему прошмыгнула ледышка, и сам решил быть презрительным – сжал глаза в высокомерном прищуре и подергал уголками губ:

– Нечистая сила – это вы, а не Александр Ильич. Вам никогда его не поймать!

– Врешь, белый! – Чернобородый вновь хрястнул шлемом о стол. – Поймаем! И на первом карагаче вздернем.

– Не поймаете, – упрямо повторил Климов, – пупки развяжутся.

Покосившись на Климова удивленно и зло, чернобородый молча пошевелил губами, что-то прикидывая про себя, потом вяло взмахнул рукой и выкрикнул в открытую дверь коридора:

– Увести беляка!

Климова подхватили два красноармейца и уволокли. Вечером, уже в темноте, ему сказали:

– Ты, белый, не представляешь для нас никакой ценности. Утром тебя расстреляем!

– Чего ждать утра? – насмешливо проговорил он. – Расстреляйте сейчас – и дело с концом.

– Темно.

– Я вам фонарь подержу, подсвечу, чтобы видно было.

– А чего так торопишься на тот свет, белый?

– Противно дышать с вами одним воздухом.

Это был совсем другой Климов, которого не знали ни друзья, ни подчиненные, ни начальники, ни недруги. Это был человек, рассерженный на жизнь, – сухарь, размоченный в теплой крови, для которого жизнь, еще вчера значившая буквально все, сегодня не значила ничего…

– Ну, сказал беляк чего-нибудь путного? – спросил командир, который допрашивал Климова, когда тот был готов кататься по полу от боли, раздиравшей ногу.

– Абсолютно ничего.

– Не боится умереть?

– Не боится. Готов хоть сейчас встать под стволы и посветить фонарем.

– Ну так и поставьте его, – нахлобучив на голову суконный краснозвездный шлем, командир вышел.

Климова выволокли в сад.

Ни сожаления, ни злости, ни страха, ни боли – ничего уже он не чувствовал, все это осталось в прошлом, застряло в путанице его жизни. Было одно – усталость. Донельзя изматывающая.

Ни одного живого места не было на теле Климова, и в душе тоже не осталось ничего живого – все покалечено, смято. Поэтому, чем раньше он уйдет из этого мира, – тем будет лучше. Да еще в душе сидела тоска – далекая, зажатая, будто попала в капкан, потому и не такая пронзительная. Раньше Климов тоске сопротивлялся обязательно, сейчас же не было ни сил ни желания.

Откуда-то из степи, из простора, у которого ни конца, ни края не было, принесся ветер, приятно омыл лицо хорунжему, и Климов улыбнулся. Светлая улыбка его оказалась неожиданной для конвоиров. Они переглянулись.

– Слушай, господин хороший, – один из них толкнул хорунжего прикладом винтовки, – ты случайно с катушек не слетел?

Климов качнул головой:

– Нет.

Сад был молодой, еще не окреп после ударов лютых зимних ветров, гнулся к земле, словно хотел зарыться в нее. Из степи снова пахнуло ветром, Климову вдруг почудилось, что он слышит голос жаворонка. Рано ему петь, эти птицы прилетят сюда не раньше, чем через полмесяца, да и не поет жаворонок ночью. И тем не менее Климов отчетливо слышал пение жаворонка – словно голос с неба, специально посланный, ободряющий.

– Становись под яблоню, господин хороший, – приказал Климову один из конвоиров, старший. – Дальше не пойдем.

Климов встал под яблоню. Старший удрученно поцецекал языком:

– Не годится. Не видно, куда стрелять.

Из расплывающейся мги сада вытаял чернобородый, сдвинул на затылок суконный шлем.

– Ну что?

Климов, услышав его голос, хрипло рассмеялся:

– Вы не то, чтобы провести войсковую операцию, вы даже толком расстрелять человека не можете, – издевательски произнес он. – Вояки – голые сраки! Принесите мне фонарь, я же просил!

– Он над нами измывается, товарищ командир, – возмущенно взвизгнул один из красноармейцев.

Чернобородый сдвинул шлем с затылка на нос.

– Напрасно ты так считаешь, беляк, – угрюмо проговорил он и выкрикнул, нехорошо напрягаясь лицом: – Принесите кто-нибудь фонарь!

Один из конвоиров закинул винтовку за плечо и спешно потопал в дом, через несколько минут вернувшись со старенькой, слабо помигивающей плоским пламенем «летучей мышью», приподнял ее, освещая пленника.

– Ну как?

Напарник привычно поцокал языком:

– Пока ты стоишь рядом с ним – видно, но когда отойдешь с фонарем аршина на три – по тебе стрелять можно будет, по нему – нет.

Красноармеец, державший в руке «летучую мышь», сплюнул под ноги.

– Такой стрелок, как ты, непременно пульнет по кривой: по беляку промажет, а товарищу всадит пулю в лоб.

– Р-разговорчики! – предупреждающе рявкнул чернобородый.

– Действительно, красноармейцы, чего базар устроили? – хрипло проговорил Климов. – Я же дважды предлагал – дайте фонарь мне, я подержу. Ну!