Орест и сын

Тема «гибели рода» соотнесена не только с этой семьей, но и со всеми его персонажами: все они как бы распределены по разным уровням. Верхний, совпадающий с поколением «дедов», образуют герои, чья жизнь отмечена чертами своеобразного «миссионерства»: Матвей Платонович Тетерятников — хранитель знаний «внутренней цивилизации», синтезирующей мировой опыт; Алико Ивановна — непримиримая хранительница исторической памяти, чье имя перекликается с именем Алекто, одной из Эриний. К этому же уровню можно отнести и отца Ореста Георгиевича, создателя кремлевских звезд, и доктора Строматовского.

Здесь же, правда, с существенными оговорками, находится и Таракан, открывающий Чибису правду о смерти его деда. Неслучайно именно он и Алико Ивановна, живущие на одном этаже в соседних квартирах, символически провожают в последний путь погибших в советских застенках, сначала разделяя их на две группы («палачей» и «жертв»), а потом — в знак смирения перед лицом всепобеждающей смерти — сжигая в одном тазу фотографии из их личных дел. Предлагая этот «выход», автор словно бы доводит до разрешения глубинный конфликт отечественной истории, обозначенный еще в романе «Лавра»: посмертное примирение «убийц» и «убитых» возможно, но прежде, чем это случится, все они должны пройти через суд истории, который окончательно утвердит их непримиримое и неотменяемое различие.

На среднем уровне, совпадающем с поколением «отцов», находятся Орест Георгиевич, его друг Павел Александрович, Светлана и хозяин «нехорошей квартиры», которого Алико Ивановна называет «сынком людоеда».

Низший уровень составляют «деклассированные элементы», нашедшие себе приют на Новодевичьем кладбище: Зарезка и Лошадиный. В контексте романа они представляют собой «народ», вернее, ту его часть, что не желает становиться «советским народом». К ним примыкает и тетя Лиля, вовлекшая Ксению в пространство разоренного кладбища.

Кладбищенские сцены, связанные именно с «народным» пластом, заставляют вспомнить о русской балаганной драме, в частности, о фольклорных пьесах «Царь Максимилиан» и «Царь Ирод», генетически связанных с городской «низовой» культурой.

Ни одного из героев нельзя причислить к той особой категории, которую принято было определять формулой «простой советский человек». Ибо каждый из героев романа — неважно, на каком уровне, — несет в себе некую «правду», которую он отстаивает. Таковы не только «условно положительные» персонажи вроде Тетерятникова, Алико Ивановны или самого Ореста, но и те, что находятся по другую сторону: Павел Александрович, друг Ореста, тесно связанный с «конторой»; хозяин квартиры, где собираются члены «масонской ложи»; доктор Строматовский, высокий гость из Москвы. За свою правду готовы сражаться и существа, морально опустившиеся: Таракан и оба кладбищенских персонажа — Зарезка и Лошадиный.

Такова иерархическая структура романа, по отношению к которой три подростка-правдоискателя стоят как бы особняком. Переходя с одного уровня на другой и собирая свидетельства времени, они воссоздают общую историческую картину советского XX века и тем самым обеспечивают устойчивость многоуровневой повествовательной конструкции.

* * *

Инна, Ксения и Чибис — обычные советские старшеклассники, какими они предстают в начале романа. Но это лишь один угол зрения. Стремление к неведомой истине, заставляющее их совершать странные, на первый взгляд, поступки, позволяет видеть в них не наивных детей своего времени, а вечных искателей Звезды и Чуда.

Одно из желаний, которые то и дело загадывает Инна, обращаясь к могущественной кремлевской Башне (в заставке программы «Время»), — возвращение памяти, знания о прошлом: «Вели, чтобы я вспомнила…» Такие «искатели» были всегда, и именно через них возникает преемственная связь цивилизаций, отделенных друг от друга столетиями и даже тысячелетиями. Об этой преемственности говорил, в частности, Освальд Шпенглер в своей книге «Закат Европы», серьезно повлиявшей на ход историософской мысли XX века.

Воспринимающий великого немца как своего предшественника и собеседника, Тетерятников глубоко и лично переживает выстроенную им картину всемирной истории, как и ницшеанскую тему «вечного возвращения», развернутую Шпенглером в его знаменитой таблице «одновременных» духовных эпох. Всё глубже погружаясь в хитросплетения шпенглеровских умозаключений, Тетерятников создает собственную теорию, в которой главную роль отводит «новым волхвам»: людям, желающим, наподобие средневековых каменщиков, овладеть сокровенным духовным знанием.