Орест и сын

— Как слышишь, так и пиши, — старуха повторила за Тараканом и посмотрела на Чибиса.

Чибис кивнул и склонился к листу.

— В-238, — наискось, через стол, старуха протянула первую.

Инна взяла коробок и чиркнула спичкой. В руке занялось пламя. Фотография деда затлела с уголка. Дождавшись, пока пламя окрепнет, Инна опустила ее в таз. Углы сворачивались, заламываясь кверху.

— Г-075, — тараканий голос скрипнул над второй пачкой.

Новая лодка поднимала огненные борта.

Номера следовали один за другим. Прислушиваясь к голосам, Чибис водил пером по бумаге. Перо не скрипело, словно бумага была шершавой, как ватманский лист. Он слышал шум ветра, поднимавшегося над Васильевским островом: ветер пел о несправедливости, принявшей облик смерти. Два отряда, выступившие из пустыни, собирались на самой Стрелке. Гортанные крики копейщиков долетали до крепостных стен.

Голоса стихли. Чибис отложил ручку.

— А ну-ка… — старуха потянулась к спискам. Отведя подальше от глаз, смотрела на буквы и цифры, записанные в два столбика. — Говоришь, не высмотрю? — хихикнула и подмигнула Таракану. — Говоришь, рак на горе?..

В тазу у Инниных ног шевелились клочья пепла.

— Не беспокойтесь, я всё сделаю, — Инна тряхнула тазом, словно сбивая огонь.

— Я знаю. Я верю тебе, — старуха произнесла торжественно. — Ты — моя.

На столе лежала последняя фотография.

Таракан усмехнулся нехорошо.

— Что? — старуха вскинулась.

— Говоришь, кончился народ? Был, да весь вышел? Много ты понимаешь про нас — русских!

— Ты чего — белены объелся? — деревянный кулачок стукнул об стол.

— За собой гляди-присматривай, — он оправлял сморщенную гимнастерку. — Природа, говоришь? На взгляд, говоришь, видать? Говоришь, твоя это девка?! Жучка она! — Таракан дернул заплатой. — Вот и вся ейная природа. Обыск у меня устроила. Всё как есть перерыла. Куда моим орлам!..

— Это неправда! Я не обыскивала — искала, — Иннин палец уперся в пепельные клочья, — их.

— И шкаф, и буфет… Рылась… крупу просыпала, — Таракан бубнил свое.

Ткань, обволакивавшая старушечье лицо, твердела глиняными складками. Костяной палец вытянулся, как острие веретена. Фотография, насаженная на острие, дрогнула и поползла в сторону Таракана.

— Иное упало в терние, и выросло терние, и заглушило его, — старуха терла палец о палец, словно перетирала высохшую глину. — Я буду говорить с ней. С одной.

Таракан поднялся. Чибис сложил списки и вышел следом.

— Поди-ка сюда. Ближе, ближе, — с трудом разогнув пальцы, старуха положила ладонь на Иннин живот. — Enfant? — спросила деловито. — Мальчик. Да, я совершенно уверена. Чей? Его?

— Нет, — Инна отвергла Чибиса.

Ни за что на свете она не открыла бы всей правды.

— Жаль… — старуха покачала головой. — Кто-нибудь знает?

— Нет. Конечно, нет.

— А его отец? Он… хороший человек? Ты… хорошо его знаешь?

— Нет. Не знаю… — избегая пристальных глаз, Инна повернула голову и увидела девушку небесной красоты. Эта девушка смотрела в сторону, словно там, за краем земли, ей мерещилась другая жизнь.

— Вы… очень красивая.

Первый раз в жизни Инна говорила о чужой красоте. Эта красота была иной, не похожей на ее собственную, будто девушка, забранная в тяжелую раму, родилась далеко-далеко, совсем в другой стране.

— И что ты решила? — старушечий голос вернул ее обратно.

— Не знаю…

— Я тоже не знала, — старуха заговорила тихо и глухо. — Поэтому и родила. Знала бы — спасла, — острый подбородок дернулся.

— Кого?

— Как кого! Моего сына. Не отдала бы им — на муку… Придумали: грех! Какой грех! Кто ж его спасет, кроме матери?.. А так, — старушечьи глаза брызнули звездным сиянием, — приходят, глядь, а младенца-то и нет! И убивать некого, — она повернула голову, будто снова стала девушкой, глядящей в другую жизнь. — Ты не бойся, потом он все равно родится.

— Где?

— Да какая разница! — старуха хихикнула и погрозила пальцем. — Лишь бы не здесь…

Эта старуха говорила безумные слова, но за ними, как черное солнце, вставала какая-то другая правда, о которой она догадывалась и раньше, когда смотрела на маленькую собаку, принесенную в жертву.

— Я… знаю…

— А знаешь, так делай. Иначе будет поздно, — старуха закряхтела и поднялась.

Инна смотрела, как она идет к полке, достает аптечный пузырек с беловатой жидкостью, не доходящей до горлышка.

— Это всё, чем я могу помочь, — старуха села в кресло. — А теперь ты должна говорить правду. Я буду спрашивать, а ты отвечай…

Алико Ивановна перевернула фотографию и взяла ручку.

Иннины ответы вырастали столбиком цифр.

— Вот, — старуха обвела последнюю цифру, — в этот день, ни раньше, ни позже, ты выпьешь мое лекарство. И учти: никто не должен дознаться. Иначе нам обеим не поздоровится. Они, — старуха подняла глаза к потолку, — за этим о-очень следят.

Инна кивнула и взяла фотографию.

— Что ты, что ты!.. — старуха встрепенулась испуганно. — Сжечь. Надо сжечь.

— Но это… Это же — я.

Старушечьи глаза глядели непреклонно.