Орест и сын

— Тьфу! — Лошадиный принюхался и покрутил головой. — А я сынка моего покрестил, — он занес плеть и ударил по земле крест-накрест.

— Кнутом покрестил — керосинчиком помажь! — Плешивый затоптался, припадая на обе ноги. — Крестим покойничка, крестим — керосинчиком мажем, мажем!

— Врешь, крамольник! Я сына не убивал, — перехватив рукоятку хлыста, Лошадиный двинулся вперед.

Плешивый кинулся по ступеням и скрылся за статуей:

— Не убивал, не убивал, он сам себя убил, сам себя хлыстом покрестил!

Лошадиная спина напряглась. Хлыст поднялся в воздух и опустился со свистом. Плеть охаживала статую. Плешивый прыгал, уворачиваясь от ударов:

— Так его, так его! — голос вился змеей. — Будет знать, как отца предавать!

Обессилев, Лошадиный опустил плеть:

— Ладно, вылезай, — позвал Плешивого, — не трону, — ударив о колено, переломил кнут.

Плешивый спускался осторожно:

— Вот и сломал… вот и хорошо… отец смертью не наказывает…

— Пошли отсюда, — Инна потянула Ксению.

— Куда это вы, куда? — испугался Плешивый. — Огонечка-то? А? Огонечком-то… покрестим.

Ксения вздрогнула и вырвала руку.

Тревожные звуки раскачивали пустое небо. На мертвой небесной зыби поднимался ясный и чистый голос, пел и просил о помощи — вставал высокой волной.

— Если вы… покрестите меня, я смогу… Его обтирать? — она спросила тихо.

Мертвый город, лежащий у подножия статуи, благоухал керосиновым снадобьем. Не было ни женщины, несущей сосуд за обе ручки, ни римских тревожных голосов. Она была одна и на этот раз успевала вовремя.

Красный электрический огонь загорелся в Зарезкиных глазах:

— И обтирать, и одевать, и кашей кормить! — ухватив себя за рыжие патлы, он натягивал на уши плешь. — Керосин давай, — отвернул крышку и припал к горлышку. Промычав неразборчиво, ударил ладонью о ладонь. Лошадиный вынул коробок и чиркнул. Слабый огонь стоял между Ксенией и Плешивым. Он надул щеки и дохнул. Кривой язык лопнул, уходя в небо. Плешивый ухмылялся, ощеривая пустой рот.

Ксения протянула руку и вынула бутылочку из кривых пальцев.

Приваленные камни лежали у Его ног. Густая сладкая струя полилась в трещину и потекла по сломанным в щиколотках ногам. Нежный женский голос проник в уши, и, попадая губами в слова, Ксения запела тихо — для Него:

Sleep and I shall smooth you, calm you and anoint you,

Myrth your hot forehead, oh, then you’ll feel…

Close your eyes, close your eyes, think of nothing tonight…[10]

Плешивый пятился озираясь:

— Слышал ты? Слышал?! — он подскочил к Лошадиному. — Сказано: покрестятся и заговорят новыми языками… Будь я проклят, если не исполнилось! — хриплый крик разрывал кладбищенскую тишину. — Я покрестил, и она заговорила! Значит, мало! — руки ходили мельничными жерновами. — Мало было Двенадцати! Я спас Его, и Тринадцатым Он поставил меня!.. — Плешивый бесновался, вскидываясь.

Лошадиный глядел исподлобья.

Взлетев к приваленным камням, Инна схватила Ксению за руку:

— Только не упади, только не упади, — бормотала и волокла за собой.

* * *

— Здесь, — Инна остановилась на верхней площадке и кивнула на дверь. — Прячься.

Чибис вжался в простенок.

— Ну, готов?

Звонок раскатился долгим эхом. Под дверью скрипнуло и зашуршало:

— Кто?

— Почта, — Инна склонилась к замочной скважине.

Раздался скрежет. Дверь подалась и раскрылась — на ширину цепи.

— Жу-учка! — Таракан пучился пьяно. — Ну, чего пришла?

— Фотографию отдать, — Инна заулыбалась. — Там, у вас, моя… Я случайно. Случайно перепутала.

— Нету. Ничего нету, — он буркнул и захлопнул дверь.

Чибис приложил ухо к филенке: помягчевшая цепочка билась изнутри.

— А я вам колба-аски принесла. Вы мне конфетку, а я вам — колба-аски… — Инна тянула елейным голосом.

Тараканьи пальцы вылезли из щели и потянулись к колбасе.

— Цепочку сбросьте — тогда дам, — Инна развернула бумагу. — А еще хлебушка, целую буханку…

За дверью кряхтело и крякало.

— Давай! — Инна пихнула Чибиса. Он вцепился в створку и рванул на себя. Дверь распахнулась. — Всё, — она завернула колбасу. — Пошли.

В глубине квартиры семенили тараканьи шаги. Под чучельной полкой что-то шевелилось.

— Эй вы! Выходите! — Инна окликнула и потянулась к выключателю. Два рожка протекли грязноватым светом. Она стояла, не сводя глаз с Таракана. — Ну, что я говорила! Вот: теперь смотри.

Чибис стоял, оглядывая пустую стену.

Инна обернулась. Там, где висели фотографии, остались белесые пятна.

Таракан вылез и встал у притолоки.

— Я пришел… — Чибис заговорил тихо и вежливо, стараясь поймать пустые тараканьи зрачки. — Узнать про моего деда. Мой дед погиб. Отец говорил: на войне. Но я… — Чибис замолчал.

— Неизвестно, ничего неизвестно, — Таракан бубнил монотонно. Инна развернула бумагу, открывая колбасный срез. Таракан сглотнул: — Передачи запрещены. Не положено! — гаркнул пьяным голосом, как сорвался с цепи.

Инна подошла к полке и сняла собачью голову. Стояла, взвешивая в руке. Колбаса, завернутая в бумагу, лежала на столе.

Таракан метнулся и ухватил обеими руками: