Орест Кипренский. Дитя Киприды

Отгремело нашествие Наполеона на Россию 1812 года. Томилов принял в войне посильное участие. В чине майора Ладожской дружины Петербургского ополчения выступил в поход с отрядом своих крестьян. Был ранен в ногу в сражении под Полоцком. И не за это ли геройство он награжден крестом ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом, запечатленным на портрете? Вообще экипирован он по «походной» моде – отовсюду понемногу. На мундир накинута черная бурка, на голове – офицерская бескозырка. Черные завитки бурки, окруженные черной штриховкой, создают ощущение какого-то беспокойства. И опять – что такое? Опять на лице Томилова читается выражение едва сдерживаемого недовольства, даже досады.

Проницательный Валерий Турчин пишет о духе «повседневности или усталости», пронизывающем портрет[50]. Я бы добавила – какой-то мелочной раздраженности.

И в военной фортуне что-то у Томилова не сложилось! То ли дело у его племянников – братьев Ланских, которых художник в этом же году рисует. И наград у них на мундирах побольше, и вид помужественнее. Понюхали пороха европейских походов. Алексей Ланской отличился в громких сражениях при Смоленске и Бородине, был в 1812 году адъютантом князя Бориса Голицына, а в 1813-м участвовал в Саксонской кампании. Это тебе не крестьянское ополчение возглавлять!

Ловит, постоянно ловит Орест Кипренский эту внутреннюю неуверенность, обиду, недовольство в чертах Томилова, и понимает, как это разрушительно для личности, как это мешает необходимому душе ребяческому чувству счастья. Вот ведь и его мечта об Италии все не осуществляется, но он… Томилов – некая оборотная сторона души, которую нужно у себя изживать.

Что же касается воинской славы…

В 1809 году, находясь в Москве, Кипренский напишет ставший знаменитым «Портрет Евграфа Давыдова» (ГРМ), героя, которого будут упорно отождествлять с его двоюродным братом – Денисом Давыдовым, буйным гусаром, поэтом, другом и собутыльником Александра Пушкина. Портрет, который сам художник очень ценил и не расставался с ним до конца жизни. Собираясь в 1836 году вернуться, он послал его из Италии в Петербург. Этот – тоже гусар. Во всяком случае, в гусарской экипировке. Но вот что интересно. Кипренского мало занимает «военный» аспект портрета. Он передает то, что больше и глубже любых определений типа «гусар», «патриот», «защитник родины». Этот красиво вырастающий перед нашими глазами (в духе вандейковских персонажей[51]) молодой военный, подбоченившийся и другой рукой опершийся на саблю, в парадном красном ментике и белых лосинах, застигнут в минуту какого-то важного воспоминания. Он весь освещен непонятно откуда падающим светом. За его спиной – таинственно темнеющий пейзаж с деревьями и полоской светлого неба.

Орест знал «странных» военных, таких как Костя Батюшков, с чуткой и нежной душой, у которых в обыденной жизни перед глазами все время всплывали картины минувшего: то погибший в ужасном сражении под Лейпцигом друг, то возлюбленная, которая за годы войны могла его забыть…

Батюшков писал:

Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это? – я вскричал, – О воин вечно милый!

Тень друга, 1814

Через много лет замечательный российский художник Кузьма Петров-Водкин напишет картину «После боя» (1923), где участникам Гражданской войны, мирно сидящим за столом, будут мерещиться видения минувшего боя.

Что-то подобное всплывает и перед внутренним взором Евграфа Давыдова, делая его образ значительным и неоднозначным. Вот этой-то внутренней значительности нет как нет в образе Алексея Томилова. Что-то его все время гложит, чего-то он не добирает ни в любви, ни в военном деле.

А через пятнадцать лет запечатленный на третьем портрете Кипренского Томилов превратится в потухшего преждевременного старичка, которому «все не мило». Он полностью «скукоживается», лишается всех детских черт, что для Кипренского – суровый приговор.

Художник, ведущий с Томиловым на протяжении всей жизни какой-то внутренний спор, как бы предугадал этот путь постепенного душевного одряхления. Если воспользоваться романтической антитезой Константина Батюшкова в стихотворении «Странствователь и Домосед», Томилов теперь окончательный «домосед», он ороговел, определился, перестал меняться.

Художник достаточно безжалостно, не затеняя потухших глаз без блеска в зрачках, обвисших щек, едко сложенных губ, передает его внутреннюю выпотрошенность.

Позднее Антон Чехов в рассказе «Ионыч» покажет этот процесс духовного «скукоживания».

Богатый, родовитый, интересующийся искусством Алексей Томилов оказался человеком без внутреннего стержня. Ни подлинной большой любви, ни творческих открытий, ни необычных деяний! И главное, что его это гложит. И тут снова Кипренский как бы противопоставляет портрету Томилова свой автопортрет, написанный накануне нового резкого поворота в жизни, нового «странствования». В том же 1828 году Орест опять отправляется в Италию, уже без всякого пенсиона, в неизвестность…