Орган геноцида

– Благодарю, – отозвался Люциус. Мы следовали правилам этикета, но новых тем для разговора сразу не нашлось, так что он снова обратился к Люции: – Ты что-то в последнее время совсем пропала.

– Работа, – оправдалась она, но я знал, что это не так. По крайней мере за то время, что мы с Уильямсом установили слежку, сильно занятой ее нельзя было назвать.

– Это хорошо, когда работы много, – хмыкнул Люциус. – Хотя все по тебе скучали. Тайрон так вообще влюблен.

– Не знаю, – улыбнулась Люция.

Владелец заведения указал куда-то в зал:

– Пойди с ним поздоровайся. Вон он, стоит и мнется.

– Ого! И правда!

Люция поднялась своего места и направилась к этому Тайрону. За стойкой остались только мы с Люциусом. Я пригубил «Будвайзер», на котором уже осела пена. И правда вкусный.

– А вы с Люцией?.. – начал спрашивать хозяин. Я даже на миг решил, что он сам имеет на нее виды, но, с другой стороны, голос его звучал совершенно естественно, без тени влюбленности. Видимо, искренний дружеский интерес.

– Моя преподавательница по чешскому.

На лице Люциуса отразилось недоумение:

– Учеников она сюда еще не приводила.

– Я сегодня попросил ее выступить моим проводником по Праге и показать мне могилу Кафки. А она любезно согласилась.

– Могилу Кафки! Там же от метро рукой подать, невозможно заблудиться.

Видимо, его что-то насторожило? Я постарался подобрать правильные слова:

– Ага. Когда приехали, сам удивился.

Я улыбнулся, и Люциус ответил тем же.

– Думаю, такой бар вы увидеть не ожидали. Вход без проверки, частная валюта…

– В Чехии много таких мест?

Люциус весело покачал головой:

– Нет, конечно, мы в самом деле странноватое заведение. Власти нас недолюбливают. Но пока что терпят. Хотя, раз не могут следить через электронику, подозреваю, что внедрили пару полицейских соглядатаев. А ведь мы просто тихий бар и просто продаем вкусное пиво.

– В Америке подобных не осталось, так что я в самом деле удивился.

– В Европе хорошо. Раньше Америку называли страной свободы, а теперь хоть немножко духа свободы осталось разве что в нескольких странах Старого света, – заметил Люциус и заказал у бармена вермут.

– Необходимая жертва, чтобы не бояться террористов. С учетом опыта Сараева, я искренне поражаюсь, что в Европе такое еще возможно.

– Вопрос свободного выбора. – Люциус отпил. – Труд отнимает у человека свободу, но взамен дает зарплату, за которую можно покупать товары. Все то время, которое раньше приходилось тратить на пахоту, засев и охоту, мы отдали экспертам в области сельского хозяйства и теперь получаем только собранный урожай и разделанное мясо – а то и вовсе готовое блюдо. Обменяли одни свободы на другие.

– Вот и американцы отчасти пожертвовали персональными данными, но взамен получили свободу не бояться террористов.

Люциус на какое-то время задумался и сказал:

– В каком-то смысле, наверное, так. У вас в стране и у нас в Европе немного разный уклад. Впрочем, в чем это проявляется? В том, что у нас еще остались бары вроде этого.

– Вы его открыли, чтобы защитить свободу?

Люциус отвел глаза, будто раздумывал над ответом.

– Это все-таки громко сказано. Но молодежи, которая с рождения живет в тисках жесткого контроля, трудно объяснить, что такое обмен свобод. – Он кивнул на танцплощадку. – Они часто верят, будто существует некая абсолютная свобода. Ищут и воспевают ее суррогат. Потом становятся взрослыми и им навязывается множество решений. Поэтому им так важно ощутить свободу собственного выбора.

– Похоже, вы и правда ученый человек.

– В каком-то смысле. Хотя мне больше нравится слово «просвещенный».

Люциус излучал спокойствие и производил, как правильно заметила Люция, впечатление философа. Он очень осторожно подбирал слова. Сперва обдумывал мысль, а только потом говорил, поэтому перед ответом выдерживал довольно долгие паузы.

– Потому что Просвещение – особый плод европейской культуры? Нам, американцам, это не всегда понятно.

– Вовсе нет. Когда-то и Америка славилась тем, что несла миру свободу и демократию. Тоже очень просвещенные цели.

– Не ожидал иронии.

– Я вовсе не иронизирую, – с совершенно серьезным лицом ответил Люциус. – Высокие технологии, масштабность и увеличение стоимости труда значительно раздули стоимость современной войны. Грубо говоря, она больше не приносит такого дохода, как раньше. При любом уровне контроля над нефтью. Так почему же тогда американцы продолжают воевать? Почему тушат по всему миру пожары, протягивая руку помощи даже частным предприятиям? Кто-то говорит, что из любви к справедливости, но это так дорого, что иначе как просвещением я такую политику назвать не могу.

– Просвещение. Война – просвещение?

– Не знаю, как это воспринимают сами американцы, но определенно ваши современные военные творят просвещенную войну. В каком-то смысле прямо-таки жертвуют собой ради принципов человечности и альтруизма. Впрочем, это касается не только Америки: таким критериям приходится отвечать всем более-менее просвещенным странам, вторгающимся в чужие дела.

– Кажется, вы нас не очень-то одобряете.