Орган геноцида

На этом Люция замолкла.

Я слушал молча. Попросту не находил, куда вставить хоть слово. Закончив рассказ, Люция молча уперла взгляд в бокал. Я не знал, что сказать. Не приходило в голову, чем облегчить ей совесть.

Ведь сам терзался похожей виной.

То смутное чувство, которое я испытал, изучая личное дело, теперь, выраженное словами, обрело плоть и кровь. Когда Люция рассказывала свою историю, я понял то, что не попало в перечень данных. Вот в чем разница между написанным знаком и изреченным словом.

Кто-то писал, что у ушей нет век. Глаза можно закрыть, и текст перед ними исчезнет. Но пока собеседник говорит, нельзя спрятать уши так, чтобы защитить от его истории внутренний мир.

Лишь когда Люция рассказала, что с ней случилось, словами, я кое-что понял.

Какие чувства и цвет стояли за историей.

Покаяние. Бурое, как высохшая кровь, как краска, покрывающая полотна Марка Ротко. Густое покаяние.

В Сараево в один миг исчезли жена и дочь Джона Пола. Люция уже никогда не загладит вину перед теми, кого обманула. Потому что больше не перед кем. Они испарились, и не осталось даже тел.

Когда умирает тот, перед кем ты виноват, тает последняя надежда хоть как-то оправдаться. Потому убийство и худшее из преступлений, что его никак не исправить. Никогда жертва не скажет тебе: «Прощаю».

Мертвые не прощают.

Именно это терзало Люцию. Она обречена на неизбывную муку, потому что уже ничто не исправит содеянного. Никто не отпустит ей того греха перед женой и дочерью Джона Пола.

Кто-то сказал, что Бог мертв. И в этот миг грех лег в руки человека. Люди и раньше грешили самостоятельно, но отпускал грехи теперь не Господь, а хозяева смертной плоти, такие же люди.

Вот что очаровало меня в Люции. Мы оба грешники, лишенные прощения. Оба одержимы виной перед мертвыми.

И я решил рассказать о своем грехе.

Или, как я теперь понимаю, – немного признаться в любви.

4

«Мать страдает?» – спросил я.

«Есть ли та, кто страдает…» – ответил доктор.

Трупы девочки с размозженной головой и мальчика с вывалившимися от стрельбы в спину кишками, поджаренных, точно окорочка, деревенских жителей, убитых мною «целей первого порядка», то есть разжигателей геноцида.

Когда я вернулся из усеянной мертвыми телами Центральной Азии в Вашингтон, с дорожного происшествия прошло уже три дня. Я, впрочем, не волновался: спокойно выслушал старшего по званию и отправился в больницу.

Мать сбил старый добрый «Кадиллак», один из тех, на которых не стоят устройства безопасного вождения, почти обязательный атрибут любого автомобиля XXI века. Розовый. Казалось бы, готовый анекдот, но приходилось мирится с реальностью: мать сбил дурацкий розовый «Кадиллак». Еще больший идиотизм, что за рулем сидело пьяное тело. В автомобиль не установили даже дурацкий анализатор, который полощет уши водителю, чтобы не садился за руль в таком виде. И вот автомобиль под управлением синюшного мозга вылетел на тротуар и воспользовался обретенной свободой, чтобы сбить, помимо моей матери, еще трех-четырех человек. Удивительно, что в нашей стране вообще остались такие водители. В конечном итоге, как закономерный итог ничем не ограниченной езды, этот талант остановился лишь тогда, когда влетел на перекрестке в нормальных водителей. В тот же миг оборвалась и жизнь алкаша.

Мама успела умереть. Когда приехала скорая, она уже не дышала, а на подъезде в больницу остановилось и сердце.

Однако потом ожила. Применили все меры, подключили к аппаратам. Маме оказали такое же самое передовое боевое лечение, что и нам на поле боя, экстренно подлатали поврежденные органы. Наномашины остановили микрокровотечения, снова забилось сердце.

Она хотела, чтобы я сам решал, жить ей или умереть. Отомстила за то, что избрал опасную стезю военного.

Да, по границе жизни и смерти бродила не кто иная, как моя мать. Впрочем, в нашей профессии слишком много смерти, чтобы я стремглав бросился в больницу. Я слишком привык к израненным телам. Из близких у меня уже безвременно скончался отец, от детской онкологии – друг. Словом, уже не первый человек уходил у меня на глазах, так с чего бы теперь-то вдруг переживать и суетиться?

Я не бежал. Сел на самолет в городе, где нас расквартировали, и полетел в Вашингтон. Там поймал такси и не пробежал ни шага до больницы. Да, грустил, но, как ни жестоко это прозвучит, я не воспринимал несчастье как внезапный удар судьбы: в моих глазах всему миру и всем его явлениям свойственна внезапность, и катастрофа лишь в очередной раз доказала уже известный факт. Все в мире случается неожиданно. Невозможно постоянно удивляться.