Орган геноцида

Мне подумалось, что эта комната – как глаза. Мамины глаза, которыми она следила, чтобы я не исчез, как отец. Я рос в этой комнате под ее пристальным присмотром. И даже когда она куда-то отлучалась, а я лазил по интернету в гостиной, чувствовал из дверного проема взгляд.

Мама даже чересчур пристально подмечала все следы. Еще с детства я пытался тщательно скрывать купленные тайком снэки или приволоченного втихаря в гости друга, но она по малейшим изменениям в доме все узнавала и устраивала мне выволочки.

«Домашний шпионаж», – подумал я, прилег на свою старую постель и рассмеялся.

Вот мир матери.

Мир множества глаз, которые следят, чтобы ты не исчез.

В какой-то миг мне стало здесь душно. И я поступил в армию, подался в отряд спецрасследований. Все как ты хотел, Клевис Шеперд. Тебя окружает опасность, и трупов ты видишь столько, что аж тошно. Но сам пока не умер. А товарищей уже хоронил, пусть даже они сами с собой покончили. Вот уж действительно познал мир сполна. Чего еще желать?

На этом месте я прервал мысль. Боялся додумать до конца.

Ушел на кухню, и там тоже оказалось чисто прибрано, а на холодильнике, к моему ужасу, не висело ни единой записки, ни единого магнита.

Мама терпеть не могла фотографии. Она их даже в гостиной не выставляла, и я только что обратил внимание, что ни разу не видел снимков отца. В доме не хранилось не то что наших с отцом фотографий, но даже маминых.

Интересно, она хоть в интернет что-нибудь загружала? Существует ли наша семья в сети, доступны ли мы, если войти в ее аккаунт?

Обои с детства не меняли. Они кое-где пожелтели, но все-таки чувствовалось, что за ними ухаживают. Я постучал пальцем, и на стену выскользнуло окно входа. Попробовал войти в хранилище, но, разумеется, потребовалась верификация по биометрии.

Записана ли здесь ее жизнь? Я мог бы затребовать биографическую компиляцию записей. Может, они сложатся в такой текст, из которого я пойму, как бы она хотела, чтобы я поступил?

Логи. Хранилища. А не правильнее ли вместо внешних носителей обратиться к тому образу, что живет у меня в душе? Я вдруг осознал, что вернулся домой не для того, чтобы понять, чего хочет мать, а в попытке бегства. Потому что я совершенно не представлял, как бы она поступила в такой ситуации.

Перед началом выполнения оперативной задачи мы изучаем психологическую карту цели. Я пропускал через себя бесчисленные логи АНБ и Национального антитеррористического центра, чтобы составить модель поведения цели. А чего хочет родная мать, совершенно не представлял.

Положим даже, я получу доступ к данным – но сколько неструктурированной, сырой информации пройдет мимо меня? Что толку с биографии, составленной программой? Мне отчаянно нужны эти записи. Но не потому, что хочу обрести предметное основание образа матери. А потому, что боюсь признать: нет никакого образа.

Я окончательно струсил и сел на диван.

Я любил маму. Тут сомнений нет.

И боялся: вдруг на самом деле не любил, а ненавидел? Вдруг на самом деле затаил обиду на ту, что вырастила меня тут совсем одна?

Взгляд матери с кухни и из комнаты никогда не отрывался от меня, пока я бегал по дому. Когда я спускался по лестнице, возвращался к себе после ужина, спину всегда буравили глаза.

Она всегда смотрела за мной. Без перерыва.

Ожили детские воспоминания. Как я ходил по коридорам, сидел на кухне, в туалете, в ванной – глаза матери следовали за мной всюду. Из щелей, из-за углов, с разных ракурсов. Протянутые по дому взгляды напоминали мне направленные со всех сторон стрелки. Мать никогда не отличалась гиперопекой, и, если уж на то пошло, скорее пустила мое развитие на самотек. По-моему, я отколол даже больше номеров, чем среднестатистический ребенок. Только, в отличие от остальных детей, я всегда смутно ощущал ее взгляд какой-то частью затылка.

Дом. Тот самый дом, в котором исчез отец.

Дом, полный взглядов матери.

От облегчения, что за тобой всегда присматривают, всего один шаг до тесноты в груди.

Мне было нестерпимо тут оставаться.

Я решил ночевать в мотеле. Врачам сказал, что она не оставила записей на случай своей безвременной кончины. И тогда доктор проинформировал: «Раз не оставила указаний о степени допустимого продления жизни и нет препятствий религиозного характера, то… только вам решать, поддерживать ли терапию».

Весь следующий день я провел возле койки матери, смотрел ей в лицо и мучительно размышлял, что же выбрать. Как бы она поступила? Чего бы хотела?

Я спросил, страдает ли она, но врач ответил, что неясно, есть ли, кому страдать – осталось ли некое «я». И добавил: «Откуда вообще начинается „я“? Сколько участков, сколько модулей коры, отвечающих за личность, должно остаться, чтобы считать их сознанием? Никто из нас не проживал того состояния, в котором оказался мозг вашей матери. Лично я не могу сказать, воспринимает ли она нервные импульсы, которые курсируют по нейронам, как страдание». Чересчур даже прямой ответ.