Ориентализм

Подобный эклектизм тем не менее имел свои «слепые зоны». Академические ориенталисты по большей части интересовались классическим периодом того языка или общества, которое они изучали. Вплоть до конца века, за единственным важным исключением наполеоновского Института Египта[225], академическому изучению современного, или реального, Востока внимания не уделяли совсем. Более того, изучаемый Восток был, по большому счету, вселенной текстуальной; влияние Востока осуществлялось через книги и рукописи, а не через артефакты, подобные скульптуре или керамике, как в случае с Грецией в эпоху Возрождения. Сама связь между ориенталистом и Востоком была текстуальной настолько, что, как сообщали некоторые немецкие ориенталисты начала XIX столетия, первый же взгляд на восьмирукую индийскую статую[226] полностью отбил у них всякий вкус к ориентальному[227]. Путешествуя по стране своей специализации, ученый-ориенталист всегда был во всеоружии непоколебимых абстрактных максим о «цивилизации», которую изучал; редко ориенталисты интересовались чем-то, кроме доказательств справедливости этих замшелых «истин», применяя их, без большого успеха, к непонимающим, а значит, вырождающимся аборигенам. В конце концов, сама сила и масштаб ориентализма породили не только огромный объем точного позитивного знания о Востоке, но и своего рода знание второго порядка – таящееся в таких понятиях, как «восточная» сказка, мифология таинственного Востока и представление о непостижимости Азии, – живущее собственной жизнью, то, что В. Г. Кьернан[228] метко определил как «коллективные грезы Европы о Востоке»[229]. Одно из счастливых следствий этого – то, что значительное число выдающихся писателей XIX столетия были увлечены Востоком: я думаю, совершенно уместно говорить об особом – ориенталистском жанре в литературе, примером которого являются произведения Гюго, Гёте, Нерваля, Флобера, Фицджеральда и так далее. Однако с такой работой неизбежно связана своего рода «блуждающая» мифология Востока, которая проистекает не только из современных взглядов и распространенных предрассудков, но и из того, что Вико называл тщеславием наций и ученых. Я уже упоминал о политическом использовании этого материала, того, как это происходило в XX веке.

Сегодня ориенталист менее склонен называться ориенталистом, чем до Второй мировой войны. Тем не менее это обозначение всё еще полезно, например, когда в университетах существуют программы или кафедры восточных языков или восточных цивилизаций. Существует восточный факультет в Оксфорде[230], отделение Восточных исследований в Принстоне[231]. Не далее как в 1959 году британское правительство уполномочило комиссию «рассмотреть достижения университетов в области восточных, славянских, восточноевропейских и африканских исследований… и обсудить, дать рекомендации и предложения на будущее»[232]. «Отчет Хейтера»[233], как его назвали, был опубликован в 1961 году и в нем не выражалось никакого беспокойства, связанного с широким применением термина «восточный», который был сочтен успешно применяемым в том числе и в американских университетах. Даже величайший авторитет в современном англо-американском исламоведении, Х. А. Р. Гибб, предпочитал называть себя ориенталистом, а не арабистом. Сам Гибб, будучи классицистом, мог использовать уродливый неологизм «регионоведение» для ориентализма как способ показать, что регионоведение и ориентализм в конце концов являются взаимозаменяемыми географическими определениями[234]. Однако, по моему мнению, это простодушно изобличает более любопытные взаимоотношения между знанием и географией. На них я хотел бы коротко остановиться.