Ориентализм

В «Вакханках», возможно, самой азиатской из всех аттических драм, образ Диониса не только связан со своим азиатским происхождением, но и со странной, пугающей избыточностью восточных мистерий. Пенфей, царь Фив, убит своей матерью Агавой[244] и ее спутницами-вакханками. Бросивший вызов Дионису, не признавая его силу и божественность, Пенфей был за это жестоко наказан, и пьеса заканчивается общим признанием ужасающей силы эксцентричного бога. Современные комментаторы «Вакханок» не преминули отметить необычайный диапазон интеллектуального и эстетического воздействия пьесы; но не остались незамеченными и такие исторические детали, как то, что Еврипид «несомненно, находился под влиянием тех новых черт, которые дионисийский культ, должно быть, перенял от чужестранных экстатических религий Бендис[245], Кибелы[246], Сабазия[247], Адониса и Изиды, проникших из Малой Азии и Леванта и охвативших Пирей и Афины в годы разочаровывающей и всё более бессмысленной Пелопоннесской войны»[248], [249].

Две характеристики Востока, которые отличают его от Запада в этой паре пьес, останутся доминирующими образами европейской воображаемой географии. Между двумя континентами пролегает черта. Европа сильна и красноречива; Азия побеждена и далека. Эсхил представляет Азию, заставляя ее говорить устами старой персидской царицы, матери Ксеркса. Именно Европа говорит за Восток; это говорение – прерогатива не кукловода, но подлинного творца, чья животворящая сила представляет, оживляет, конструирует пространство, в противном случае безмолвное и опасное, лежащее вне привычных границ. Существует аналогия между орхестрой[250] Эсхила, которая описывает азиатский мир, как его понимает драматург, и ученой оболочкой ориенталистской науки, которая также будет всматриваться в обширный бесформенный азиатский муравейник иногда с симпатией, но всегда с позиции власти. Во-вторых – образ Востока как вкрадчивой опасности. Рациональность подрывается восточной чрезмерностью, этой таинственно притягательной противоположностью тем ценностям, которые видятся нормальными. Различие, отделяющее Восток от Запада, символизирует та суровость, с которой Пенфей поначалу отвергает истеричных вакханок. Когда позже он сам становится вакхантом, его убивают не столько за то, что он уступил Дионису, сколько за то, что он неверно оценил исходящую от Диониса угрозу. Урок, который намеревается преподать Еврипид, драматизируется присутствием в пьесе Кадма и Тиресия, умудренных старцев, которые понимают, что не одна верховная власть повелевает людьми[251], а есть такая вещь, как суждение, говорят они, которое означает способность правильно оценить мощь чуждых сил и умение прийти к соглашению с ними. В дальнейшем восточные мистерии будут восприниматься всерьез, не в последнюю очередь потому, что они бросают вызов новых испытаний западному разуму в его непреходящих амбициях и власти.

Но одно большое разделение – такое как на «Запад» и «Восток» – ведет к другим, меньшим, тем более что нормальные производственные процессы цивилизации порождают направленную вовне деятельность – путешествия, завоевания, стремление к новым впечатлениям. В классической Греции и Риме географы, историки, общественные деятели, такие как Цезарь, ораторы и поэты пополняли фонд таксономических знаний, отделяющих народы, регионы, нации и умы друг от друга; во многом это делалось в угоду собственным интересам и существовало как доказательство превосходства римлян и греков над другими народами. Но интерес к Востоку имел свою собственную традицию классификации и иерархии. По крайней мере со II века до н. э. ни один путешественник или устремленный на восток и амбициозный западный властитель не забывал, что Геродот – историк, путешественник и бесконечно любопытствующий летописец и Александр – царь, воин, ученый и завоеватель – бывали на Востоке. Поэтому Восток был разделен на области, ранее известные, посещенные, завоеванные Геродотом и Александром, а также их эпигонами[252], и те области, которые ранее не были известны, посещены, завоеваны. Христианство завершило разделение на основные внутривосточные области: Ближний Восток и Дальний Восток, знакомый Восток, который Рене Груссе[253] именует l’empire du Levant, «Левантийской империей»[254], и новый Восток. Таким образом, Восток в ментальной географии попеременно выступал то как старый мир, в который человек возвращается, как в Эдем или рай, чтобы построить новую версию этого старого мира, то как совершенно новое место, куда прибывают, как Колумб в Америку, чтобы основать Новый Свет (хотя, по иронии судьбы, сам Колумб думал, что он открыл новую часть Старого Света). Конечно, ни одна из этих версий Востока не представала в чистом виде: интересна их зыбкость, их соблазнительная многовариантность, их способность увлекать и сбивать с толку.