Ориентализм

В таком одомашнивании экзотики нет ничего особенно спорного или предосудительного; оно, конечно, происходит во всех культурах и среди всех людей. Моя цель, однако, в том, чтобы подчеркнуть тот факт, что ориенталист, как и любой человек на европейском Западе, кто размышлял о или сталкивался с Востоком, проделывал такого рода умственную операцию. Но, что еще более важно, следствием этого становится навязывание лексических ограничений и уменьшение образного ряда. То, как восприняли на Западе ислам, – прекрасный пример, и он был превосходно изучен Норманом Дэниелом[262]. Одно и то же ограничение, действовавшее на христианских мыслителей, пытавшихся понять ислам, было ограничением аналогий; поскольку Христос является основой христианской веры, предполагалось – совершенно неверно, – что Мухаммед был для ислама тем же, чем Христос был для христианства. Отсюда полемическое название «магометанство», данное исламу, и автоматический ярлык «самозванец», закрепившийся за Мухаммедом[263]. Из этих и многих других заблуждений «образовался круг, который никогда не размыкался образной экстериоризацией… Христианская концепция ислама была целостной и самодостаточной»[264]. Ислам стал образом – авторство выражения принадлежит Дэниелу, но оно, как мне кажется, имеет важное значение для ориентализма в целом, – функция которого состояла не столько в том, чтобы репрезентировать ислам сам по себе, сколько в том, чтобы репрезентировать его для средневекового христианина.

Неизменная тенденция пренебрегать тем, что означает Коран, или тем, что мусульмане думают о нем, или тем, что мусульмане думают или делают в тех или иных обстоятельствах, неизбежно подразумевает, что коранические и другие исламские доктрины представлялись в форме, убедительной для христиан; и чем больше увеличивалось расстояние писателей и общественности от границ с исламом, тем более и более экстравагантные формы имели шанс на признание. Слова самих мусульман про то, во что они верят, принимались за отражение истинного положения дел с очень большой неохотой. Существовало христианское видение, в котором деталей (даже под давлением фактов) оставляли как можно меньше и в котором никогда не упускали из виду общих очертаний. Были оттенки различия, но только в рамках общей картины. Все поправки, которые делались в интересах повышения точности, были лишь защитой того, что осознавалось как уязвимое, подпоркой для ослабленной структуры. Мнение христиан было конструкцией, которая не могла быть разрушена, даже ради перестройки[265].