Оркестр меньшинств

В этот момент мой хозяин заметил, что стало темно и он видит перед собой лишь очертания человека, который с трудом пытается разобрать написанное. С электричеством случился очередной перебой. И мой хозяин дал знак Джамике остановиться и вышел на прилегающий к дому участок, где располагалась кухня – навес, а под ним старые шкафы, почти черные от сажи. Кухню с ним делил один из жильцов дома, который сейчас стоял, нагнувшись над плитой в углу, заглядывал в кипящую кастрюлю, освещая ее фонариком. Мой хозяин не разговаривал с этим человеком, который два дня назад придирался к нему по поводу чистоты на общей кухне, когда он, голодный, прибежал из своего магазина. Тогда он пошел в магазин рядом с домом, купил лапшу «Индоми» и яйца, приготовил лапшу, сделал яичницу. В спешке он оставил скорлупу у плиты. Сосед увидел мух, собравшихся над скорлупой, почувствовал запах от остатков яиц. В ярости сосед постучал в его дверь и учинил ему выговор, пригрозив сообщить о нем хозяину.

И теперь мой хозяин прошел мимо этого человека, взял спички и поспешил к себе. Потому что ему пришло в голову, что Джамике может уйти. Он обнаружил, что Джамике сидит, как прежде, обхватив себя руками, в почти полной темноте, и в комнате слышны только его дыхание и урчание в животе. Моего хозяина тронуло поведение Джамике, то, как он отдался на волю его гнева. Голос в его голове сказал ему, что это следует рассматривать как знак полного раскаяния. Но он не мог остановиться. Чукву, он был полон решимости заставить Джамике дочитать до конца о том, что случилось с ним, – с самого начала до конца. Он взял керосиновую лампу, поставил ее на стол, зажег.

Эзеува, он потом сожалел, что заставил Джамике читать дальше. Потому что Джамике продолжил чтение с тех строк, которые мой хозяин нередко пропускал, он не мог их читать. Каждый раз, когда разум пытался вернуть его к тем событиям – темным, как ничто на свете, – он сопротивлялся со всей силой ярости, как смертельно раненное животное, чтобы избежать этих мучительных воспоминаний. Но теперь он нырнул в эту яму, потребовав, чтобы ему прочли эти места вслух. Высшая степень самоистязания. Потому что, когда Джамике читал ему о том, что случилось в доме медсестры, мой хозяин начал плакать. Джамике читал, а он видел недостаточность собственных слов, их неспособность передать его чувства. Когда Джамике читал о том, как он проводил дни в тюрьме (подробности были опущены, потому что писать об этом было слишком тяжело: «…пожалуйста, не спрашивай меня обо всем, мамочка. И еще не спрашивай…»), моим хозяином овладевало отчаянное желание исправить недостатки его повествования. Он хотел добавить, например, что были времена, когда его не просто посещали «видения», а он полностью терял рассудок.

Но как ему было объяснить те случаи, когда, уснув посреди дня, он вскакивал от звука воображаемого выстрела? Или как объяснить те случаи, когда он, полусонный, чувствовал руку на своей спине, пытающуюся стащить с него одежду, и вскрикивал? Кто-нибудь, может, назвал бы такие вещи галлюцинацией, но ему они казались реальностью. А что сказать о тех случаях, когда между сном и пробуждением пред его мысленным взором появлялся человек, которым он мог бы стать? Этот человек творил мир и подлунную благодать. А иногда он видел, как помогает детям, вроде бы их с Ндали детям – симпатичному мальчику и красивой девочке с длинными волосами, заплетенными в косички, – делать домашние задания. Он видел Ндали и себя, они идут вместе по церковному проходу на их воображаемой свадьбе, и часто он просыпался с завистью к той своей версии, которой он так и не стал. Об этом и многом другом он не мог рассказать, потому что не мог найти слова, которые передали бы то, что он пережил.

Уже почти к самому концу, когда Джамике прочел о его чувстве безнадежности в тюрьме, о том, что его осудили за преступление, которого он не совершал, моего хозяина захлестнула волна мучительных воспоминаний. И снова ярость охватила его. Он схватил Джамике и стал бить его. Но воспоминания не уходили. Словно образы пережитого схватили его за руки и заставляли смотреть на то, что он не хотел видеть, слушать то, что он не хотел слышать. Точно так же двое мужчин, сейчас ожившие и четко, как при свете дня, появившиеся перед ним, держали его, согнув в пояснице, один прижимал его шею к стене, от которой отвратительно воняло потом, а другой вводил член в его анус.