Орландо

– Отказывать и уступать, – прошептала она, – так упоительно, настаивать и покорять – так мужественно, созерцать и мыслить – так возвышенно. – Хотя эти слова прекрасно друг с другом сочетались и казались ей верными, по мере приближения меловых утесов Орландо чувствовала себя виноватой, обесчещенной, распутной, что весьма странно для того, кто никогда не задумывался над подобными вещами. Все ближе и ближе, и вот уже видны невооруженным глазом собиратели морской спаржи, ползающие по скалам. Казалось, внутри нее мечется насмешливый призрак, который того и гляди подхватит юбки и упорхнет с глаз долой, – Саша-потерянная, Саша-воспоминание, чью подлинную сущность она только что постигла самым удивительным образом – Саша гримасничала, дурачилась и всевозможными жестами выражала крайнюю непочтительность и холмам, и любителям спаржи; и когда моряки запели «Прощайте, прощайте, испанские леди», песня отозвалась в сердце Орландо печальным эхом, и она подумала, что при всем уюте, богатстве, влиянии, статусе (ведь ей наверняка удастся подцепить какого-нибудь благородного принца и править, в качестве его супруги, половиной Йоркшира), которые обещала высадка на родную землю, если придется соблюдать условности и лгать, подчиняться во всем, отринуть любовь, стреножить себе руки и ноги, поджимать губы и сдерживать язык, то лучше развернуться вместе с кораблем и отплыть обратно к цыганам.

Впрочем, среди сумятицы чувств вздымалось, словно гладкий купол белого мрамора, нечто столь впечатляющее – то ли реальность, то ли фантазия, – столь угодное ее воспаленному воображению, что она с удовольствием на нем прикорнула, как стайка трепещущих стрекоз садится на стеклянный колпак, закрывающий нежное растение. Форма его, по непонятной прихоти воображения, навевала самое давнее, самое стойкое воспоминание: незнакомец с большим лбом в гостиной Твитчет, который сидел за столом и писал, точнее, смотрел, но не на нее – он даже не замечал разодетого в пух и прах пажа, впрочем, прелестного юношу, надо признать; и когда бы Орландо ни думала о нем, мысль окутывала ее серебристым покоем, словно луна, взошедшая над бушующим морем. И рука невольно потянулась к груди, где бережно хранилась поэма (другую ручку тем временем крепко сжимал капитан). Возможно, поэма стала для нее талисманом. Присущее женскому полу смятение улеглось; теперь Орландо думала лишь о торжестве поэзии, и великие строки Марло, Шекспира, Бена Джонсона, Мильтона золотым языком грянули о стенки башенного колокола в храме ее души, зазвенели переливами. На самом деле образ мраморного купола, который открылся ее взору столь смутно, что навеял воспоминание о лбе поэта и всколыхнул целый сонм неуместных мыслей, был не видением, а реальностью, и по мере того, как корабль продвигался вверх по Темзе при попутном ветре, данный образ со всеми сопутствующими ассоциациями уступил место факту и предстал не чем иным, как куполом огромного собора, возвышающегося среди ажурных белых башенок.

– Собор Святого Павла, – пояснил капитан Бартоло, стоявший рядом. – Лондонский Тауэр, – продолжил он. – Гринвичская больница, построенная в память о королеве Марии ее супругом, покойным Вильгельмом Третьим. Вестминстерское аббатство. Здание парламента.