Орландо

«Но как бы назвали мы, юноши на кубрике «Мари Розы», женщину, которая прыгает за борт, чтобы ее спас матрос? – задумалась Орландо. – Было ведь какое-то специальное словечко. А, ну конечно…» Пожалуй, мы опустим этот крайне оскорбительный и неуместный в устах дамы эпитет. «Господи, о, Господи! – вскричала она, наконец завершив свои размышления. – Неужели я должна уважать мнение противоположного пола, каким бы чудовищным его ни считала?! Если я ношу юбки, если не умею плавать, если мне приходится уповать на помощь матросов – о, Господи! – вскричала она. – Я должна!» И она помрачнела. Будучи натурой прямодушной, она питала отвращение ко всякого рода уловкам и не выносила лжи. Такой путь казался слишком извилистым. И все же, полагала Орландо, пудесуа в цветочек, спасение в объятиях матроса – если этого можно достичь лишь окольными путями, мы так и сделаем. Она вспомнила, как в бытность юношей настаивала на том, что женщины должны быть покорны, благонравны, приятно надушены и изысканно одеты. «Придется расплачиваться за свои желания, – осознала она, – ведь женщины (судя по моему собственному скудному опыту) по натуре вовсе не покорны, благонравны, приятно надушены и изысканно одеты. Качества, с помощью которых они впоследствии могут наслаждаться жизнью, приобретаются лишь путем утомительнейших тренировок. Взять, к примеру, укладку волос, – подумала Орландо, – с утра на прическу уходит битый час, а ведь еще нужно посмотреться в зеркало, застегнуться и зашнуроваться, умыться и напудриться, сменить шелк на кружева, а кружева на пудесуа, и хранить целомудрие из года в год…» Она нетерпеливо дернула ножкой, слегка обнажив лодыжку. Матрос на мачте, случайно глянувший в ее сторону, так покачнулся, что потерял опору и едва успел вцепиться в перекладину, чудом избежав гибели. «Если один взгляд на мои щиколотки может стоить жизни бедняге, наверняка человеку семейному из соображений гуманности я обязана их прикрыть», – заключила Орландо. Только вот красивые ножки значились среди ее главных прелестей. И она невольно задумалась о странностях женской красоты, которую приходится скрывать хотя бы ради того, чтобы матросы не падали с мачт. «Будь вы прокляты!» – воскликнула она, впервые осознав, что при иных обстоятельствах священные обязанности женщины закладывались бы в ее воспитание с младых ногтей.

«Едва ступлю на английскую землю, мне будет нельзя чертыхаться, – подумала она, – нельзя треснуть мужчину по голове, нельзя заявить, что он лжет почем зря, нельзя выхватить клинок и проткнуть его насквозь, нельзя сидеть среди себе равных, надевать герцогский венец, выступать в процессии, выносить смертные приговоры, командовать армией, гарцевать по Уайтхоллу верхом на боевом коне или вешать на грудь семьдесят две медали. Все, что мне будет дозволено, едва я ступлю на английскую землю, так это разливать чай и спрашивать у милордов, что им предложить. Изволите сахара? Изволите сливок?» Просюсюкав эти слова, Орландо сама ужаснулась, сколь низко пало ее мнение о противоположном поле, хотя раньше она гордилась тем, что мужчина. «Свалиться с мачты, – думала она, – едва увидев женскую лодыжку, вырядиться как Гай Фокс и шествовать по улицам, чтобы женщины тобой восхищались, отказывать женщине в праве на образование, чтобы она не могла над тобой посмеяться, быть рабом тщедушнейшей нахалки в юбке и при этом расхаживать с таким видом, словно ты – венец творения! Боже мой, какое посмешище они из нас делают – какое мы посмешище!» Из-за двусмысленности формулировок может показаться, что Орландо одинаково осуждала оба пола, словно не относилась ни к одному из них, и действительно, некоторое время она буквально разрывалась, чувствуя себя то мужчиной, то женщиной, ибо знала их тайны, разделяла их слабости. Подобное состояние ума чрезвычайно обескураживает, голова идет кругом. Похоже, мрак утешительного неведения развеялся навсегда. Она чувствовала себя перышком на ветру. Поэтому вовсе не удивительно, что она противопоставляла один пол другому, в каждом находила самые презренные слабости и не могла определиться, куда себя отнести – поэтому вовсе не удивительно, что Орландо уже собиралась крикнуть, что готова вернуться в Турцию и вновь стать цыганкой, как якорь с громким плеском упал в море, паруса спустили на палубу, и она поняла (Орландо глубоко погрузилась в размышления и несколько дней не замечала ничего вокруг), что корабль достиг побережья Италии. Капитан тотчас послал узнать, не угодно ли ей отправиться с ним вместе на берег.

Вернувшись наутро, Орландо растянулась на ложе под навесом и предупредительно обернула лодыжки подолом.