Орландо

«Ах, если бы только я могла писать!» – воскликнула Орландо (ибо разделяла старое заблуждение, что написанные слова доступны всем). Чернил не было, только бумага. И она сделала чернила из ягод и вина, умудрилась отыскать место на полях и между строк в рукописи «Дуба», где и набросала вкратце пейзаж в длинном белом стихе, довольно лаконично запечатлела диалог с самой собой о Красоте и Истине. Несколько часов Орландо была на седьмом небе от счастья, но цыгане заподозрили неладное. Сначала они заметили, что она стала менее искусна, чем прежде, в дойке коз и изготовлении сыра, потом стала запинаться, перед тем как ответить, а однажды спящий цыганенок проснулся в ужасе, ощутив на себе ее взгляд. Иногда странное воздействие ощущал весь табор, насчитывавший несколько дюжин взрослых мужчин и женщин. Они чуяли (а чувства их весьма остры и сильно опережают возможности языка), что любое дело валится из рук и превращается в прах. Старуха, плетущая корзину, мальчик, свежующий овцу, с удовольствием напевали за работой или мурлыкали себе под нос, и тут в лагерь входила Орландо, ложилась у костра и вглядывалась в огонь. На них она даже не смотрела, и все же они чуяли присутствие того, кто сомневается (здесь мы приводим приблизительный перевод с цыганского языка), того, кто делает не ради самого процесса, смотрит не ради того, чтобы увидеть; среди них тот, кто не верит ни в овечью шкуру, ни в корзину, и видит (они неодобрительно косились на шатер) совершенно иное. И тогда у мальчика и старухи начинало зарождаться смутное, крайне неприятное чувство. Они ломали прутья, резали себе пальцы. Их охватывала ярость. Им хотелось, чтобы Орландо покинула шатер и больше не возвращалась. И все же характер у нее был веселый и отзывчивый, признавали цыгане, и за одну жемчужину из ее ожерелья давали лучшее стадо коз во всей Бурсе.

Постепенно она начала замечать разницу между собой и цыганами и усомнилась, стоит ли выходить замуж и оставаться жить с ними. Сначала она пыталась объяснить это тем, что происходит из древнего и культурного народа, в то время как цыгане – люди темные, почти дикари. Однажды вечером, когда они расспрашивали ее про Англию, Орландо не смогла скрыть гордости, описывая отеческий дом в триста шестьдесят пять спален, которым ее род владел на протяжении четырех или пяти сотен лет. Предки мои были графами, даже герцогами, добавила она. Цыгане явно испытали неловкость, но не разозлились, как в те разы, когда она восхваляла красоту природы. Держались они вежливо и сочувственно, словно люди благовоспитанные в присутствии человека, которому пришлось сознаться в низком происхождении или в бедности. Рустум вышел за ней из шатра и сказал, что не стоит расстраиваться, если ее отец был герцогом и владел кучей спален и мебели. Никто ее за это не осуждает. И Орландо охватил такой стыд, какого она не знала прежде. Стало ясно, что Рустум и остальные цыгане считают родословную всего в четыре или пять сотен лет страшным позором. Их собственный род существовал по крайней мере две или три тысячи лет. Цыган, чьи предки построили пирамиды еще до Рождества Христова, генеалогия Говардов и Плантагенетов впечатлила ничуть не больше, чем семейки Смитов и Джонсов – и те, и другие казались им ничтожествами. Более того, если любой пастушонок принадлежит к роду столь древнему, то кичиться этим недостойно, ведь тем же могут похвастаться и прочие бродяги и побирушки. И потом, хотя из вежливости Рустум и не сказал об этом в открытую, он явно считал, что владеть сотнями спален просто неприлично (они беседовали на вершине холма, ночью, и вокруг вздымались горы), когда вся земля наша. С точки зрения цыган, как поняла Орландо, герцог – всего лишь разбойник и мародер, укравший землю и деньги у тех, кто мало их ценит, не придумавший ничего иного, как выстроить триста шестьдесят пять спален, в то время как достаточно одной, а лучше вообще ни одной. Она не могла отрицать, что, хотя ее предки захватывали поле за полем, дом за домом, награду за наградой, среди них не нашлось бы ни святых, ни героев, ни великих благодетелей рода человеческого. Нечем ей было опровергнуть (хотя Рустум держался как джентльмен и не настаивал) и довод о том, что любого, кто сейчас поведет себя как ее предки три или четыре сотни лет назад, объявят – а громче всех кричала бы ее собственная родня – вульгарным выскочкой, проходимцем, нуворишем.