Орландо

Вновь сгущается мрак, и лучше бы он сгустился совсем! Случись так, мы бы от всего сердца воскликнули, что мрак настолько непрогляден, что продолжать повествование нет смысла. Мы взяли бы перо и написали: «Конец». Мы могли бы поберечь чувства читателя и просто сказать, что Орландо умер и был погребен. Увы, Правда, Прямота и Честность (строгие богини, которые не дремлют и пристально следят за чернильницей биографа) кричат: «Нет!», подносят серебряные трубы к устам и в один голос требуют: «Правду!», вновь кричат: «Правду!» и в третий раз звенят в унисон: «Правду и ничего кроме Правды!»

И вот – слава небесам за эту передышку! – двери мягко растворяются, словно от дыхания мягчайшего и святейшего зефира, и входят три фигуры. Первой идет леди Беспорочность в белейшей повязке из ягнячьей шерсти на челе, и волосы ее подобны лавине свежевыпавшего снега, в руках – белое перо девственной гусыни. Следом за ней величавой поступью идет леди Целомудрие в диадеме из сосулек, сверкающей, как пламя, и глаза ее чисты как звезды, а пальцы столь холодны, что заморозят любого до костей. За ними по пятам, укрываясь в тени своих статных сестер, идет самая хрупкая и кроткая из них – леди Скромность, чье лицо можно увидеть лишь в те ночи, когда тонкий серп луны едва выглядывает из-за облаков. Приблизившись к центру комнаты, где все еще спит Орландо, сестры разражаются умоляющими и в то же время властными жестами. Первой выступает леди Беспорочность.

– Я храню покой спящего олененка, мне дорог снег, и восходящая луна, и серебристое море. Своими одеждами я укрываю пестрые куриные яйца и полосатые морские раковины, укрываю порок и нищету. Моя завеса опускается на все хрупкое, темное или сомнительное. Посему умолкните, не раскрывайте правды. О, пощадите, пощадите!

В ответ трубы гремят:

– Изыди, Беспорочность! Пошла прочь!

Тогда вступает леди Целомудрие:

– Я – та, чье прикосновение замораживает, чей взгляд обращает в лед. Я – танцующая звезда, опадающая волна. Приют мой – высочайшие Альпы, и когда иду, в волосах моих сверкают молнии, взгляд мой убивает. Чем дать Орландо проснуться, лучше заморожу его навсегда. О, пощадите, пощадите!

В ответ трубы гремят:

– Изыди, Целомудрие! Пошла прочь!

Тогда вступает леди Скромность, чей тихий голос едва различим:

– Я – та, что мужчины называют скромностью. Девственна я и останусь такой навсегда. Тучные нивы и плодородные виноградники не для меня. Прибавление мне претит, когда зреют яблоки и умножаются стада, я бегу, я бегу, роняя мантию. Волосы закрывают мне глаза. Я ничего не вижу. О, пощадите, пощадите!

В ответ вновь гремят трубы:

– Изыди, Скромность! Пошла прочь!

Скорбя и причитая, три сестры берутся за руки и медленно танцуют, вуали развеваются, льется песня:

– Правда, не выходи из своего ужасного логова. Укройся глубже, пугающая Правда. Ибо выставляешь напоказ, под безжалостное солнце то, чего лучше не знать и не совершать; ты обнажаешь постыдное, темное делаешь ясным, прячься же! Прячься! Прячься!

Сестры норовят прикрыть Орландо своими одеждами. Между тем трубы продолжают надрываться.

– Правду и ничего кроме Правды!

Сестры пытаются набросить вуали на раструбы, чтобы заглушить, но тщетно, ибо теперь ревут все трубы:

– Гнусные сестры, вон!

Сестры теряются и завывают в унисон, все еще кружась и размахивая вуалями вверх-вниз.

– Так было не всегда! Мужчинам мы больше не нужны, женщины нас презирают. Мы уходим, уходим. Я (говорит Беспорочность) – на куриный насест. Я (говорит Целомудрие) – на непокоренные высоты Суррея. Я (говорит Скромность) – в любой уютный уголок, заплетенный плющом.

– Ибо там, а не здесь [все три говорят хором, взявшись за руки и делая прощально-огорченные жесты в сторону постели, где спит Орландо] все еще обитают в гнездышках и будуарах, в конторах и судах те, кто нас любит; те, кто нас чтит – девственницы и дельцы, адвокаты и доктора; те, кто запрещает; те, кто отрицает; те, кто преклоняются перед нами, сами не зная, почему; те, кто превозносит нас, не понимая; все еще весьма многочисленное (хвала небесам!) племя добропорядочных граждан, которые предпочитают не видеть, не желают знать, любят темноту, те и поклоняются нам, и не зря, ведь мы даем им Богатство, Процветание, Уют, Покой. К ним мы и отправимся, а вас покинем. Идемте же, сестры, идемте! Здесь нам не место.

Они поспешно удаляются, размахивая вуалями, словно не осмеливаются взглянуть на то, что остается позади, и закрывают за собой дверь.

И вот мы остаемся совершенно одни в комнате со спящим Орландо и трубачами. Выстроившись в ряд, те издают громогласный рев:

– ПРАВДУ! – и Орландо просыпается.

Он потянулся. Встал. Он стоит перед нами совершенно голый, и пока трубы надрываются: «Правду! Правду! Правду!», нам остается лишь признать очевидное – теперь он женщина.

* * *