Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

— Слышал я как-то по радио интервью с курсантом какого-то, запамятовал название, училища. На последнем курсе. Всему, говорит, меня в училище научили: стрелять, бегать, на турнике солнце крутить… Но, говорит, культурного воспитания маловато. И на вопрос корреспондента: «Что вы имеете в виду?» — начал излагать: учили бы на гитаре, на мандолине, хор хотя бы создали. А самое главное, сетовал, что бальным танцам не обученным остался. Говорит, хорошо бы в отдаленном гарнизоне звучала музыка и пары кружились. Офицеры же мы, толкует, как-никак, не буги-вуги же нам крутить. Нет, если ты с телятами вырос, бальные танцы тебе не помогут. И мандолина тоже.

Неловкость какая-то почувствовалась среди парней. Все поняли, в кого метил Сильвестр, рассказывая о, якобы, услышанном прежде, только никто не одернул самоуверенного наглеца. Даже Иван Богусловский, которого возмутила сильвестровская сентенция, не возразил резко, а вроде бы успокоил:

— Ничего. Наберет еще силы лейтенант. Любо-дорого на него будет смотреть.

Мысли же были иными, осуждающими. Не то, где и как рос человек, а главное, каким он вырос: лентяй или трудяга, циник и нигилист или патриот, уважающий только себя или чувствующий боль других. А воспитанность — дело наживное. Конечно, заложенное в семье — это навсегда. Но если тебе заложили, если у тебя есть, не ерничай, не носи себя поверх остальных, а отдавай, что тебе Богом дано. Не твоя же в том заслуга, а предков твоих. Чего кичиться…

Вполне можно было высказать все это Сильвестру, но Иван не считал, что может взять на себя функции воспитывающего. Морального права, считал, нет. Равные они с Сильвестром.

Разве думал Иван Богусловский, что каждый шаг Сильвестра Лодочникова рассчитан, каждый поступок имеет цель, каждое слово служит тому делу, какое поручил ему Трофим Юрьевич делать во все дни службы в пограничных войсках. Ни теперь он этого не предполагает, не позже не поймет, хотя очень сильно от этого пострадает.

Не думал об этом и лейтенант. Чувствовал он себя гадко и стесненно, понимая, что происходит все как-то не так, как нужно бы, но что не так, осмыслить не мог. И не только потому, что грызла обида на новобранцев за явную непочтительность (встреть так колхозники районное начальство, беды бы им не миновать), но и потому, что не знал он, лейтенант Чмыхов, как поправить дело, ибо чувствовал странную неволю, какой опутал его рядовой новобранец. Да, он, начальник, оказался в вагоне лишним, смешным даже — это он осознал. Но отчего такое случилось, в толк взять не мог, потому еще сильнее расстраивался.

Все логично. Хмельная голова — не Дом Советов. Шумит, ходуном ходит, словно брага куролесит в закупоренном бочонке. Хотя все предельно ясно: получить погоны со звездочками, он возомнил себя «представителем района», кому дано лишь право повелевать, а ответственности на которого никакой не возложено. Только не по Сеньке шапка. Лейтенант, это все одно, что колхозный бригадир. С людьми ему надлежит быть, впереди шагать, себя не жалеючи, за собой всех подчиненных вести. Не сошлись, выходит, претензии лейтенанта и реальность, вот и случился, раздрай, а он, лейтенант, растерялся, не подготовленный к жизненной реальности. Да тут еще Сильвестр Лодочников со своей готовностью подменить его, встать над ним.

Нет, не теперь додуматься до всего этого Чмыхову. Время нужно, чтобы переиначились его понятия о своем месте в армейском пограничном строю.

И голову нужно трезвую. А сейчас что? Кипятится душа, чувствуя нелепость происходящего, одолевают сумбурные мысли и без того непослушно тяжелую голову — такое сейчас у него состояние, хоть плачь, хоть вой.

В купе, однако же, вошел он бодро. И сразу же старикашке:

— Все там, в вагоне, по-божески. Вот списки даже составлены. Где родился, где крестился, — сунул списки под подушку и подкинул свое тело на полку: — Можно поспать. Спокойно.

Поначалу, терзаемый обидой, притворялся спящим, но в конце концов хмельная усталость взяла свое, и Чмыхов уснул. Увы, не так уж и долго. Старикашка-праведник вскоре сошел на полустанке (к сестре, видите ли, ехал проведать, всего ничего пути, а тоже мне — в купе заперся), а на очередной станции купе пополнилось старшим лейтенантом, и можно было начинать новую пульку.

Поезд тем временем прытко бежал на юго-восток, меняя бригады, оставляя за хвостовым вагоном станции, полустанки и разъезды; и вот уже конечная станция — Ташкент. Город хлебный. Здесь вагон с призывниками должны перецепить к другому поезду. К андижанскому.

— Теперь гляди, — посоветовали лейтенанту Чмыхову бывалые капитаны. — Все время с ними будь, а то поразбегутся, не вдруг соберешь. И на коменданта жми, а то проторчите здесь.

Ничего подобного не случилось. Напихав в рот лавровых листиков, Чмыхов двинулся хлопотать и бдить, только ничего этого вовсе не понадобилось: в вагоне порядок, о самовольных отлучках и думок нет, в крепких руках Лодочникова вагон, а у вокзального коменданта разговор длился всего минуту-другую.