Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

— Вот вам, лейтенант, талон на купе. Через два сорок поезд отходит. Выделите людей для получения сухого пайка на сутки.

По-деловому, без эмоций. По-современному. Хотя лейтенанту и казалось, что комендант поглядывает на него подозрительно. Но не заметил, видимо, ибо не отчитал за непотребный вид. Облегченно вздохнул Чмыхов, когда закрыл за собой дверь комендантского кабинета.

«Пронесло… Хватит больше. Ни карты, ни… Даже пива не стану. Совершенно…»

Не пошел ни в буфет, ни в ресторан, а прямиком направил стопы к своим подчиненным и был с ними до самого отхода поезда, хотя Лодочников уверял его, что все здесь будет в ажуре и что два с лишним часа лейтенант может хоть немного познакомиться с Ташкентом. Взять такси и махнуть в город.

Не согласился. Побоялся лейтенант отлучиться так надолго. Как бы не случилось непредвиденного. Потом казнись. А Ташкент никуда не денется. Будет еще время с ним познакомиться. Жизнь — штука длинная. А не удастся, что ж, не велика беда. Город, наверное, как город. Нагляделся он на них. Вон сколько верст поезд отмахал. На каждой остановке в окно глядел, отрываясь от карт, а иногда даже выходил на перрон.

«Все одно и то же…»

Когда ничего не делаешь, когда чувствуешь себя лишним, время тянется долго. Очень долго. Но все равно оно проходит. Поезд, наконец, тронулся в точно установленное расписанием время, и теперь лейтенант Чмыхов с чистой совестью направился в свое купе. Благо его вагон оказался рядом.

Все пошло по установленному режиму: подкрепились призывники сухим пайком, позвякав гранеными, желая себе доброго пути и легкой службы, и принялись тасовать колоды карт. И только одна компания распалась: отказался играть Иван Богусловский. Сказал: «— Не буду» и встал у окна. Не объяснив причины. Не поймут ребята. Не сиживали они у электрокамина рядом с бабушкой, не слушали они ее рассказа о девере, кому выпала доля пройтись по Ферганской долине с отрядом пролетариев из Ташкента, о себе и дедушке, хотя и не здесь служившим, но рядом; не слушали суховатые, но берущие за душу воспоминания отца о службе на Памире в последние годы войны — нет, не понять ребятам его жадного любопытства, его желания почувствовать то, что чувствовали его предки, творя здесь революцию и охраняя затем границу от всяческой напасти. Он, юный Богусловский, хорошо понимал огорчение родителей, а особенно бабушки, что, отказавшись от училища, нарушил тем самым семейную традицию, и мысли его, естественно, нет-нет да и возвращались к тем увещеваниям, какие велись с ним в последние годы, заметно усилившиеся после того, как прошел он комиссию в военкомате. Хотя он вполне осознанно поступил наперекор воле отца и бабушки, в глубине души все же чувствовал себя виноватым.

Вглядеться в те места, где прошла ратная молодость родного и двоюродного дедушек и отца, понять их, но понять еще раз и себя — вот что приковало Ивана к окну.

А там, за окном, все странно, все необычно. И неудивительно: проиграл он в «дурака» постепенный переход от зеленой лесной средней полосы России в высушенную степную безбрежность, а затем в оазисную пышность, какая ближе к горам все чаще вклинивалась в сухостойную картину окружающего; теперь же, когда поезд катил по Ферганской долине, наоборот, степь лишь иногда давала о себе знать в неудержимой буйности песчаными проплешинами. Вдруг. Сразу. За хлопковым или кукурузным полем, а то и виноградником. И тут же, мелькнув, отсечется мутным арыком, за которым вновь встанет стеной широкой толстоствольная кукуруза или еще какие-то культуры, неведомые Ивану, но очень похожие на кукурузу, только с метелками на верху. Желтыми, крепкими.

Пробегали за окном поселки, или, как их называл отец с бабушкой, кишлаки с толстющими глинобитными оградами, за которыми видны были лишь плоские крыши, просторные, как теннисные корты, к которым липли тоже плоские и такие же большие, только зеленые, виноградники; из-за дувалов торчали разлапистые верхушки персиков, айвы, урюка, инжира — все повторялось и повторялось с удивительным однообразием, иногда только придорожные ряды тутовника стегали по глазам своей го л остью; потом все вновь возвращалось на круги своя, поля сменялись кишлаками, песчаной пустотой, гранатовыми или инжирными плантациями, ровными арыками, убегающими в дальнюю даль виноградниками…