Орлиный услышишь там крик...

Сколько идти из летной комнаты к синоптикам? Сто шагов? Двести? Почему-то точное расстояние никогда не интересовало Мирошниченко, хотя уже много лет он ходит перед полетом по этой тропинке. Каждый шаг означает нечто другое, трудно уловимое даже для него. За это время, пока он идет, в нем происходят удивительные превращения. Он расстается с маленькими и большими заботами и, приближаясь к домику синоптиков, чувствует, как нечто новое и более значительное постепенно заполняет его. Что это — радость, восторг, надежда, ощущение счастья? Мирошниченко никогда бы не ответил. Может быть, это было все вместе — праздник, наполненный ожиданием важной минуты…

Он замедляет шаги и глядит на тихие сугробы, на шуршащий в воздухе снег, на мохнатые ели. Вот у этих елей родителей уже нет, их вырубили, когда строили аэродром, но семена остались в земле, пустили корни, поднялись, ощетинившись мягкими иглами, крошки-деревца, стремясь продолжить жизнь леса, что шумел прежде. Аэродромный сторож много раз подходил к ним с топором, хмурил заиндевелые брови, собираясь с духом. Но не поднимались руки срубить эти елочки, и уходил он, вздыхая при мысли о сердитом и строгом начальстве, перед которым когда-нибудь придется ответить ему за этот милый и трогательный непорядок.

Мирошниченко поднимает взгляд к небу, стараясь «прикинуть на глазок» погоду. Обыкновенное небо — облачное, бесцветное, сонное. Никаких бурь, которые так нужны в полете. Сегодня самолет добровольно войдет в самую опасную зону и начнет бороться с обледенением. Но погода всегда враждует с летчиками.

Мирошниченко сметает с ботинок снег и, притопывая, входит к синоптикам.

Белобрысый, подстриженный под ежик синоптик кладет перед собой карту, исчерканную красными, зелеными, голубыми значками, находит районы Карелии и Коми АССР. Там «гнилой угол», там южные теплые ветры встречаются с полярными и клубятся могучие облака, бушуют снегопады и бури. Там и самолетов летает меньше, легче будет Мирошниченко маневрировать в поисках наиболее опасных зон обледенения. Но сегодня даже в тех местах погода неплохая.

— Так себе, мизерный фронтик, — говорит, морщась, синоптик.

Мирошниченко смотрит на его очки, которые еще сильнее уменьшают печальные, как у скворца, глазки, и думает: «Тоже мне страж неба… Так я тебе и поверю на слово…»

Трунов, научный руководитель испытательных работ, высокий, порывистый в движениях человек, тоже считает, что надо лететь.

— Пока самолет добирается до Сыктывкара, погода там может ухудшиться, — говорит он.

Аргумент резонный. Начальство дает «добро».

Техники расчехляют машину. Полировкой блестят короткие, узкие крылья, покатые бока фюзеляжа. Огромные автозаправщики перекачивают горючее в баки самолета.

Экипаж занимает свои места. Пилоты в обычной аэрофлотской форме, только одна деталь отличает их от других летчиков — на них парашюты.

В этом задании Мирошниченко — ведущий пилот. Его приказам должны подчиняться все, кто участвует в полете. Он и самолет покинет последним, если случится авария.

В пассажирской кабине часть кресел снята. На их месте приборы, фото- и киноаппараты, перископ. По теме исследований обледенения на самолете АН-24 ведущим инженером назначена маленькая черноглазая женщина — Водяная. Вместе с ней летят инженеры отдела и техники.

На лицах ни озабоченности, ни волнения. Как будто все вместе собрались на воскресную прогулку. Кто-то доедает бутерброд с сыром, кто-то разыскивает бог весть куда запропастившуюся перчатку, кто-то трет небритую щеку и ругает будильник, который зазвенел на полчаса позже.

А ведь каждый из них не раз попадал в отчаянные переделки. Опасность… Говорят, человек никогда не привыкает к ней. Ощущение ее так же необходимо, как боль, волнение, страх. Но видимо, эти люди просто научились жить рядом с опасностью, относиться к грозовой туче или туману так же, как относится математик к трудному расчету, токарь — к неподатливому металлу, земледелец — к невспаханному полю.

Мерно гудят двигатели. «Прошу взлет, я птица», — торжественно чеканя слова, произносит Мирошниченко.

— Птица, вам взлет! — отзывается эхом диспетчер.

Машина, сдувая винтами порошу, мчится по сумеречному аэродрому, с каждой секундой ускоряя бег.

— Я птица, взлет семь тринадцать, нормально…

Неслышно отрываются от дорожки тяжелые шасси. Взлетная полоса удаляется и скоро превращается в неширокую ленту, вышитую красно-голубым бисером посадочных огней.

Наконец земля исчезает. Самолет идет на северо-восток, и навстречу ему бьет родничок рассвета, растекаясь по темному, чуть рыжеватому от звезд небу.

Теперь уже ничто не соединяет Мирошниченко с землей и ее заботами. Неторопливо бьются живые стрелки приборов, струятся облака, и самолет напоминает пловца в бесконечности звездных бликов, в океане утреннего неба.