Орлиный услышишь там крик...

— Высота пять тысяч. Прошу вход в облачность северо-западнее Сыктывкара, — передает Мирошниченко на диспетчерский пункт земли.

— Вход разрешаю, — с готовностью отвечают ему.

Клочья серых паров бьются о крылья, и еще через мгновение машина тонет в сгустившейся мгле. Самолет начинает вздрагивать, словно спотыкается на ухабах. Сильно раскачиваются концы крыльев. Инженеры в пассажирской кабине колдуют над своими записями. Потрескивая и журча, работают приборы.

Мирошниченко выключает антиобледенительную систему. Теперь самолет отдает себя в зубы ледяной угрозы. Зимние облака, как говорят синоптики, находятся в водно-капельном состоянии. На высоте нет пыли и других ядер конденсации, поэтому переохлажденная влага не превращается в снежинки. И она набрасывается на машину, оседает на крыльях, фюзеляже, фонаре кабины, стабилизаторе.

Поразительно быстро нарастает лед. Как будто кто-то бьет по летящему самолету сильной струей, и вода застывает, застилая иллюминаторы зеленовато-голубой пеленой.

В каких по форме облаках летит самолет, на какой высоте, с какой скоростью нарастает лед, где его скапливается больше, где меньше? На эти вопросы должны ответить сейчас инженеры. Киноаппараты направлены на места, которые не видны из кабины.

По заданию нужно остановить в полете один из двух двигателей.

— Останавливаю левый, — так же чеканя слова, произносит Мирошниченко.

Его серые глаза прищуриваются, сжимаются тонкие губы. Сейчас он похож на сердитого подростка, который внезапно пропустил мяч в свои ворота.

Двигатель выключен. Секунду винт раскручивается вхолостую, потом замирает, лопасти поворачиваются ребром к воздушному потоку, уменьшая сопротивление. Другой двигатель, поднатужившись, работает за двоих.

На обтекателе остановившегося винта белые наросты льда. Скопившись, они могут сорваться, покалечить лопатки компрессора у мотора, пробить крыло или руль, сорвать антенну. Щелкают фотоаппараты. Скорость падает. Самолет, отяжелевая, начинает терять высоту.

Загораются лампочки — сигнализаторы обледенения. Льда уже много. Машина трясется. Трунов не отрываясь смотрит в перископ, направленный на хвостовое оперение. Слоем льда покрыты стабилизатор и руль поворота. Скоро наступит момент, когда самолет выйдет из повиновения.

Все энергичнее двигает штурвалом Мирошниченко, и все слабее реагирует машина. Пилот ждет… Вот когда время становится невыносимым грузом. Взмокают лоб и ладони, сжавшие штурвал. Жарко.

Мирошниченко гасит штурвалом удары воздушных потоков. Ему кажется, что воздух весь в горбах. Машина подскакивает, по фюзеляжу звонко барабанят льдинки, секут металл острыми, прозрачными лезвиями.

И вот самолет как бы повисает в густой тьме и, лишившись поддержки крыльев, начинает падать.

— Выхожу из облачности, включаю систему! — чуть громче обычного передает Мирошниченко, не чувствуя привычной, успокаивающей упругости штурвала.

Жаркий поток воздуха устремляется по трубопроводам к крыльям, фюзеляжу и двигателям. По телу самолета пробегает дрожь — так человек стряхивает с пальто снег и лед. Еще через несколько минут машина вырывается из сумрака туч к негреющему, но яркому солнцу.

Ото льда освобождается не вся машина. Антиобледенители подведены только к жизненно важным центрам самолета. Как влияет на полет оставшийся лед? Инженерам нужны точные данные. Они заряжают кино- и фотоаппараты, вставляют в самописцы чистые ленты.

— Снова войдем, — говорит Трунов пилоту.

— Идет, — кивает Мирошниченко.

Вспыхивает лампочка: «Внимание». Самолет опять ныряет в темно-серую массу.

Вдруг машину сильно встряхивает. Почти физически Мирошниченко ощущает, как натягиваются тросы управления, немеют руки. Откуда-то сверху полоснул по глазам солнечный луч, и все померкло.

Произошло что-то непонятное.

— Надеть парашюты! — передает Мирошниченко по бортовому радио.

Самолет не слушается ни педалей, ни штурвала. Он несется куда-то во тьму, фосфорический силуэт авиагоризонта мечется по черному циферблату, нарушая согласованность работы приборов. В это мгновение инженеры с лихорадочной поспешностью заносят в дневник показания самописцев. Может быть, они уловили сейчас редкую ошибку в конструкции, которая может когда-нибудь привести к катастрофе. «Если не сейчас…» — думает Мирошниченко.

Огромную машину швыряет из стороны в сторону, будто она сделана не из металла, а из резины, как мяч для водного поло.

«Еще секунду, потом выйду из облачности…» — Мирошниченко чутьем понимает: машина теряет скорость, какая-то сила тянет ее назад. Пилот быстро отдает штурвал от себя, но самолет не слушается рулей. Он держится в воздухе только потому, что конструкторы изобрели хорошую форму устойчивости. Тогда Мирошниченко начинает короткими рывками тянуть штурвал на себя. Самолет чуть приподнимает нос, словно вспомнив о том, что им все-таки управляют.

Бортмеханик прибавляет обороты двигателя в тот момент, когда Мирошниченко только собирается сказать ему об этом. «Все в норме, парень!» — мысленно хвалит его летчик.

Стукаясь головой о рычаги и стенки, в кабину пробирается Трунов.

— Выхожу! — кричит ему Мирошниченко.