Орлица Кавказа (Книга 1)

Тосковала Хаджар по Наби, изболелась душа. А в неволе тоска больнее жжет и заносит. И Наби тосковал по подруге своей, тревожился, только женская тоска-печаль тяжелее была. Так мечтала увидеть его, желанного своего, кому душу и сердце отдала. Хоть бы взглянуть на него, наглядеться... И чтобы он увидел, каково мне здесь... Кабы чудо случилось, невидимкой проник бы, увидел бы... Тогда бы и неволя нипочем, отошла бы сердцем, оттаяла, и гора бы с плеч свалилась. Никак не могла она отмахнуться - отрешиться от этой заманчивой и несбыточной мечты. "Птицей бы обернулся - на решетку бы вспорхнул, заговорил бы человечьим голосом. Печалью бы поделился, душу излил бы..."

- Как живется, Хаджар?

- Живу-горя не знаю, Гачаг...

- Это ли жизнью зовется?

- Чем же плохо, Гачаг? - ответила бы она.- Кто с падишахом бьется - тому по чести и награда. И неволи жди, и до смерти недалеко.

- Нет, Хаджар, нет... - решительно отвечал Наби. - Только не смерть. Пусть неволя, пусть каземат, но только не смерть! Только бы не вечная разлука, Хаджар!

- Не боюсь я смерти!

- Кто же ее не боится?

- Не боюсь сложить голову за дело твое!

Мечтой, болью, любовью неугасимой, страданием взывала она в памяти любимого, и он словно представал ей воочию, и чудилось, что из уст его тихо льется та же песня: "Не натешились всласть, не устали в любви, ни Наби от Хаджар, ни Хаджар от Наби".

Воображение уносило ее далеко, ее, сидевшую на старой расползшейся рогоже, понуро опустившую голову на поджатые колени, измученную нескончаемым рытьем лаза; уносило ее из этой душной каменной клетки на крыльях к отвесным скалам и кручам, где они бродили вместе с Наби, где они сражались с врагом, к глубоким ущельям, заветным рощам, на берега рокочущих, пенящихся рек...

Вот их отряд, перезимовав за кордоном, по ту сторону Аракса, в окрестностях Тебриза, куда они иной раз и наведывались в пёстрой одежде, пробивщись через шахские засады, как пробивались и через солдатские караулы, возвращаются в родные края, подъезжают к взыгравшему по весне Араксу. Переходя вброд, кто пеший, кто конный, после снова собираются... И сверкает винтовка-айналы у Наби за спиной, и лезгинский кинжал на поясе, которым, бывало, приходилось и кишки выпускать врагу, и другие не с голыми руками. Кремневые ружья - на ремне, и тесаки, и те же кинжалы. И Хаджар - со всеми и как все, при оружии, и одежда мужская - не отличишь от удальцов-молодцов, она даже и покрепче, половчее иных сидит на белолобом гнедом. И как всегда и везде - Наби ее не упускает из виду, а Хаджар - его, друг друга оберегают от подлой пули, от удара в спину. Гачагу - то так и надо - в оба глядеть! Из ротозея гачага не получится, а получится - не надолго...

И вот едут они, вокруг посматривают, все примечают, что внизу, что наверху, что сбоку... Каждый камень, скалу, куст, птицу - не упустят из виду. По эту сторону Аракса - казачьи посты вдоль границы стоят, по другую - шахские сарбазы с иностранным оружием затаились у проходов, на заставах своих - и птица не пролетит через границу, разделившую-расколовшую единый народ надвое. Для отряда Наби - Хаджар нет разницы - что та, что эта сторона, везде вооруженный до зубов враг. А Аракс-река течет себе между берегами, и никакой страх ему нипочем. Вот он, разлился, взыграл- половодье, весна... Течет Араке - окровавленный, течет, омывая берега свои, несет с верховьев вырванные с корнем деревья, гонит караваны деревьев-скитальцев: распластанные чинары, простоволосые ивы, красноватый тамариск, и даже кряжистые дубы...

Как оцеплен каземат царскими стражами, так и Араке стерегут с обоих берегов. Здесь, в каземате, и ропот, и гнев, и погибель. И там, вдоль Аракса, смерть затаилась. И здесь со всех четырех сторон - глаза стражей, и там...

Здесь узники в цепях, там Араке в оковах,- частоколом штыков обнесен...

И как теперь - гачагам быть? Бежать с поля брани? Бросить оружие, прежде чем всех перебьют, и сдаться на милость стражей границы? Нет, никогда, вовеки гачаг не станет молить врага о пощаде!

Перебраться за кордон в чужой одежде, вырядиться пастухами, селянами и гнуть шею у порогов персидских или здешних господ, батрачить на них? Никогда! Что же остается? Биться за волю и долю! Пусть голодно, пусть холодно, но пусть будет воля: пройти через любые муки и беды, любой ценой-воля! И горе, если в воинство вольнолюбцев затешется иуда, горе, если хитрость и козни расстроят ряды! Пусть никакая всесильная десница впредь не обрушивается на сирые головы! Пусть свинцовые кулаки не смеют замахиваться на человека, жаждущего воли! Свобода, свобода! Долой холопство и рабство! Свобода! Такая, чтобы Араке не заковывали в цепи! Такая, чтобы на родине твоей не отнимали свободу твою! Свобода! Разве не ее жаждут и Наби, и Хаджар, и их боевая дружина, и сторонники их, тысячи, тьмы и тьмы, слагающие и поющие песни во славу их и честь, славящие Хаджар - Наби под звуки боевой мелодии - джанги Кёроглу?! Разве не за волю и сражались его отважные бунтари?! И вот она, свобода, заточенная, оцепленная - в каземате.